Портрет влюбленного поручика, или Вояж императрицы

Молева Нина Михайловна

А все-таки связь между президентом и «светлейшим» существовала. Среди материалов бывшего Таврического наместничества удалось обнаружить их переписку, очень деятельную, деловую, не оставлявшую никаких сомнений в отношении ее целей.

За год до крымской поездки, в январе 1786 года, в сугубо личном письме Потемкин просит президента немедленно прислать ему большую группу художников. Бецкой и не думает обращаться к помощи подведомственных ему академистов. Другой, окружной, путь обеспечивает ему и «светлейшему» более надежную тайну. Президент от своего имени повторяет просьбу в Канцелярии от строений. Делопроизводство фиксирует, что многочисленная группа живописцев действительно направляется в распоряжение Бецкого. Как он использует их, администрация Канцелярии не обязана ни знать, ни отмечать.

Потемкину и его помощникам не нужно много времени, чтобы убедиться, как недостаточна эта поддержка. Почти сразу по приезде художников Канцелярии в Новороссию

к Бецкому летит письмо с новой аналогичной просьбой: нужны художники, много, очень много художников. Время не ждет, и, судя по тому, как ставит вопрос Потемкин, как явно нервничает, как готов дойти до прямого заискивания, тянуть дело дальше не приходится. Бецкой сразу же отвечает — Потемкин не тот человек, с просьбами которого можно медлить. Да президенту и несвойственно портить с кем бы то ни было отношения. Факт ответа отмечен делопроизводством. Но копии — «отписки» письма в архивах нет. Во всяком случае, его содержание и принятые Бецким меры, по всей вероятности, совершенно удовлетворили «светлейшего»: никаких новых просьб о художниках больше не повторялось.

Представить в прешпекте вид улицы, в которой бы по одну сторону виден был гостиный двор, а по другую обывательские домы, и украсить все оное приятною дальностию.

Конкурсная программа Академии художеств. 1788

В конце концов все могло остаться таким, каким многие годы было известно исследователям. Положение обыкновенного собрания Академии художеств, в переводе на наши понятия — ученого совета, устанавливавшего темы для конкурсных работ и картин. Публикация их в известном издании П. Н. Петрова «Материалы для истории императорской Академии художеств» точно соответствовала хранящимся в академическом фонде Центрального государственного исторического архива в Санкт-Петербурге протоколам: «1787 году Сентября 16… заданы ученикам 5-го возраста для собственного их сочинения следующие программы, а именно…» Какой же смысл брать в руки документ другого архива — Отдела рукописей Государственной публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина, датированный все тем же 16 сентября и озаглавленный «Программы, заданные ученикам 5-го возраста»? К тому же государственный архив располагает всем фондом Академии художеств, тогда как библиотека — несколькими десятками разрозненных единиц хранения.

Но суровый закон исторических исследований — занимаясь той или иной темой, нельзя себя освободить от просмотра каждого связанного с ней документа, будь то самые очевидные и бесконечные повторы. Тем более здесь возникал неизбежный и настораживающий вопрос: каким путем и почему именно этот связанный с протоколами материал оказался вне основного хранения? Собственно, особенной загадки здесь не было. Известно, что П. Н. Петров в работе над «Материалами» пользовался совершенно исключительными привилегиями. Известно, что для удобства архивные дела возами отвозились к нему на квартиру и тем же далеко не обеспечивающим сохранность бумаг, путем возвращались или не возвращались в другие архивы. Одни листы могли стать жертвой небрежности, зато другие — противоречивые, в чем-то неясные или, наоборот, слишком очевидные по своему смыслу и потому противоречащие концепции составителя, — остаться у П. Н. Петрова до окончательной доработки, более подробного знакомства. Предыдущие встречи с подобными «заблудившимися» делами давали основание думать и о втором варианте.

И вот два документа с одинаковым названием, одинаковой датой и разительной разницей в содержании. Что же произошло? Обыкновенный порядок собраний Академии был единым и неизменным. Руководитель каждого класса предлагал для своих питомцев программу, и Совет механически ее утверждал. Ни замечаний, ни поправок. Известные расхождения случались, но крайне редко, в отношении наиболее ответственной и ценимой в Академии специальности — живописи исторической. 16 сентября 1787 года профессора, как обычно, представляют программы и… не получают одобрения. Более того, тут же, по ходу собрания, утверждаются новые их варианты. Причем речь идет о считавшихся второстепенными в академической системе представлений о жанрах классах — живописи ландшафтной и живописи перспективной. В первом случае вместо идиллической сцены отдыха пастухов со стадами в полуденный зной предлагалось «представить в летний жаркий день при заходе солнца, пастухи пригоняют свой скот в город, а иные остановившиеся при реке на лугах для отдохновения». Во втором отменялось задание «представить в прешпекте вид улицы, в которой по одну сторону виден был гостиный двор, а по другую обывательские домы, и украсить все оное приятною дальностию». Вместо него ученики должны были «представить нутреной вид пришпекта российской церкви».

Для пейзажистов перемена программы выглядела на первый взгляд простой коррективой, которая могла вызываться методическими соображениями. Но как объяснить принципиальную замену задачи для перспективистов: вместо пейзажа — интерьер? Трудно предположить,

чтобы она исходила от руководителя класса, неожиданно отвергшего собственный вариант. Но тогда единственным лицом, имевшим право на вмешательство и прямые предписания оставался Бецкой. Воспользовался ли он своим правом? За это говорило — в сопоставлении с фактом переписки со «светлейшим» — точное соответствие отмененных программ тем «видам», которые заметили в Новороссии и описали иностранные участники поездки. Такие аналогии были одинаково нежелательными и для «командира Новороссии», и для самого президента: слишком свежа была память о «потемкинских деревнях», а Бецкой в чем-то явно превысил свои полномочия. Президентские, во всяком случае. Не случайно ученики, писавшие программы, едва ли не в полном составе оказываются среди тех самых таинственных потемкинских художников.

Только теперь, только здесь документы начинали наконец-то говорить. Порядок обучения в Академии был таков, что приемы и, соответственно, выпуски (после 15-летнего курса обучения) происходили раз в три года. И оказывается, Потемкин еще до установления конкретных сроков крымской поездки обращается к Бецкому за содействием: уже тогда ему нужны художники. У Академии всегдашние хлопоты с устройством своих питомцев — первые шаги вольнопрактикующего мастера без заказчиков и заказов всегда трудны, — и предложение «светлейшего» принять к себе на службу большую их группу было бы встречено академической администрацией восторженно.

Тем не менее администрация формально не узнает ни о чем. Своеобразная сделка между «командиром» и президентом совершается на личной почве, без малейшей огласки, причем Бецкой выбирает не случайных, а лично ему обязанных своей подготовкой учеников. Это либо дети подчиненных президента, либо прямые его пенсионеры. От них скорее, чем от кого бы то ни было другого, можно было ожидать полного подчинения и необходимого молчания.

В первом «потаенном» списке «живописцы зверей и птиц» — сын придворного гребца Дмитрий Андреевич Борисов и сын армейского сержанта Филипп Михайлович Лопухин, пейзажисты — «Семеновского полку капральский сын», особенно ценимый преподавателями и президентом Иван Константинович Нестеров и Канцелярии от строений «серебряных дел подмастерья сын» Дмитрий Иванович Ларионов, портретист — «краскотера Академии художеств сын» Андрей Егорович Емельянов и многие другие. Они не претендуют на золотые медали — медалистов, получавших вместе с медалью право на шестилетнюю заграничную поездку, и так не удалось бы скрыть, — но они лучшие после будущих пенсионеров, чьи работы и сегодня можно найти в необъятных фондах того же Русского музея.

Та же картина повторяется и в 1787 году. Только теперь за отсутствием времени для работы Бецкой передает Потемкину будущих выпускников Академии почти всех живописных специальностей: там видно будет, какой ценой или способом удастся добиться их молчания. Ни Бецкой, ни Потемкин не сомневались, что удастся.

Действительно, все выпускники 1788 года, работавшие в Новороссии, так и остаются на службе у Потемкина — род неволи, которой почти невозможно не подчиниться. Их искусство больше не нужно «светлейшему», но он не жалеет денег на идущее впустую жалованье. А непокорство может привести начинающих безвестных художников к конфликту не только с Потемкиным. Настоящая опасность — гнев всесильного в художественной жизни Бецкого. Другое дело, когда волею обстоятельств Бецкой берет на себя расплату за службу «светлейшему». Ставший ненужным после крымской поездки Филипп Лопухин тут же назначается гувернером в Академию художеств, Иван Нестеров — живописцем на императорский фарфоровый завод. На государственной службе и дисциплина другая, тем более что всеми этими учреждениями занимается сам Бецкой. Становится преподавателем со званием мастера литейного дела будущий знаменитый русский литейщик Василий Екимов. Зачисляется в штат Конторы строения императорских дворцов и садов и быстро продвигается по служебной лестнице Яков Дунаев.

Только даже этих гарантий молчания Потемкину, по всей вероятности, казалось мало. Ведь оставались еще документы, платежные ведомости, неизбежное и ничего не упускающее делопроизводство. Приходилось думать о новой форме камуфляжа, и ею становится обозначение в списках художников по второй полученной ими в Академии художеств специальности — музыкальной или театральной.

Верно, что в Академии художеств было превосходно поставлено преподавание музыки, танца, «сценических действий» — в представлении современников, обязательное условие занятий изобразительным искусством. Верно, что среди ее преподавателей много прославленных имен — выдающиеся скрипачи своих лет, композиторы Архип Балахнин и Хандошкин, клавесинист и придворный балетный танцовщик Сечкарев, актер Дмитревский. Верно и то, что в академических стенах получил свое профессиональное образование один из первых наших оперных композиторов Евстигней Фомин, а наиболее талантливых своих музыкальных питомцев, вроде Петра Скокова, Академия не скупилась посылать для совершенствования в прославленную консерваторию Болоньи.