Портреты без рамок

Комов Юрий Александрович

Невозможно, конечно, представить себе, что творилось в душе матери. А первые слова, которые произнесли дети: «Мама, ты стала ниже ростом». Малыши подросли, пока не видели мать, а она была в тюремных тапочках, без высоких каблуков. И в сером халате, как будто собиралась идти в ванну… На отце тоже была тюремная одежда — Майкла очень поразило, что она не в белую полоску, как он видел на картинках. Роберт сразу забрался к отцу на колени я спросил, почему он не приходит домой, они с Майклом уже решили подготовить к его приходу комнату. Розенберг, смутившись, начал объяснять, но через минуту малыш уже не слушал — он носился по комнате и выстраивал стулья в ряд, затеяв придуманную им на ходу игру. «Часто мы прятались за дверью или под столом и просили Мэнни сказать, что прийти сегодня не смогли. Не успевал он закончить фразу, как мы с гиканьем врывались в комнату»,

На

первых свиданиях видеть родителей имеете не разрешалось. Только по очереди. Дети относились к этому с каким-то взрослым пониманием. И никто никогда не плакал. Даже потом, когда они встречались вчетвером и дети уже знали, что родителей называют «атомными шпионами» и что большинство американцев уверены в их виновности. Все четверо каждый раз превращали комнату свиданий в гостиную — вели непринужденный разговор, пели, смеялись. Что происходило с Этель и Джулиусом, когда они возвращались в свои камеры, никто не знает, но с детьми они были полны жизни и оптимизма. И дети приговоренных родителей, вряд ли даже отдавая себе в этом отчет, держались естественно. Необычная ситуация, сложившаяся вокруг них, многому научила. И все же нередко они воспринимали ее как странную игру или, по крайней мере, как очередную передачу из радиосериала о борьбе ФБР со шпионами: приходя на свидание, дети просили надзирателей обыскать их или взять у них отпечатки пальцев, чтобы все было всамделишно, как в кино, по радио или в книжке. «Мой дорогой сын Роберт, я так счастлив слышать, что тебе понравилось свидание со мной и мамой. И я так рад был подхватить тебя, и подбросить в воздух, и покатать тебя на папе-лошадке, и принять участие в твоих играх. Когда увидимся в следующий раз, опять поиграем вволю. Если тебе понравились картинки поездов, автобусов, машин и лодок, которые я приготовил, напиши, я сделаю еще… Твой папа Джулиус».

Робби был еще мал, и Майкл решил включиться в кампанию по реабилитации своих родителей: он считал своим долгом всем и каждому говорить при случае, что отец и мать ни в чем не виноваты. Реакция сверстников была неоднозначной, но более спокойной, нежели их родителей. Одна мамаша выгнала его из дома и запретила приставать к ее сыну, заявив тому категорически: «Чтобы больше у тебя друзей-коммунистов не было» Впервые тогда Майкл стал противопоставлять слова «коммунист» и «америка нец», к тому же такому противопоставлению начинали учить в школе.

Майкл стал бояться выходить во двор, он перестал верить даже самым близким друзьям, всем без исключения, избегал общения с ними.

«15 февраля 1952 г. Дорогой мой человек, волнение от встречи с детьми и все дальнейшее развитие событий помешали мне успеть сказать, что ты была просто великолепна, ты вся светилась радостью, я так люблю тебя. Все прошло хорошо, насколько это возможно при данных обстоятельствах… Дорогая моя, как хочется жить вместе, одной счастливой семьей!.. Память дарит мне чудесные мгновения: я вижу, как они улыбаются, как обнимают нас, я слышу их смех, их голоса. Это скрадывает одиночество… Какая вопиющая несправедливость, даже в самых диких фантазиях трудно представить себе большее мошенничество. Всему миру известно, что те, кто сфабриковал это дело, чудовища, и я уверен, что рано или поздно правосудие восторжествует. Предстоит трудная, тяжелая борьба, но я верю в справедливость. Я никогда не отступал перед клеве той, наглостью, беззаконием… Я так люблю тебя, не устаю повторять… Твой Джули».

В феврале 1952 года апелляционный суд подтвердил решение первой инстанции. «Дорогой мой, вчера в 10 часов мне сообщили страшную новость. Трудно говорить. ничего, кроме ужаса перед бесстыдной поспешностью, с которой правительство стремится ликвидировать нас… Терзает мысль о детях, когда они услышат об этом… Мужайся, родной мой, всегда твоя Этель».

Теперь оставалось обжаловать решение в верховном суде и снова ждать. Наращивал активность комитет за спасение Розенбергов, к его работе подключались все новые люди, но время неумолимо отсчитывало дни и недели.» 16 октября 1952 г. Милая моя женщина, к сожалению, ты лишена возможности получать газеты, а ведь уже поднялась целая волна протестов. То строчка, а то и абзац дают представление о ширящейся поддержке нашего требования о пересмотре дела. Не сдаваться сейчас — и наступит момент, когда они не смогут игнорировать общественное мнение, мы получим возможность быть выслушанными в суде…

Меня, впрочем, не вводит в заблуждение позиция так называемых либералов и прогрессистов, в решающий момент, когда нужно будет проявить

твердость, нужно будет действовать, они уйдут в кусты. Они обманывают себя, считая, что можно, поступившись взглядами, заявив — посмотрите, мы тоже против коммунистов, купить помилование, они даже склонны поиграть на отношении к вопросу о войне и мире. Странно, но от подобных мыслей па душе у меня становится спокойнее, появляется уверенность в своих силах, ибо я не перестал себя уважать, мы выбрали единственно правильную линию поведения, отвечающую принципам морали и демократии. Предстоят нелегкие испытания — американский народ должен знать правду…»)

Роберт ходил в детский сад, Майкл сменил школу. Теперь они жили в семье Бена и Сони Бах, близких друзей Розенбергов. Здесь им нравилось. Майкл, однако, наученный горьким, опытом, старался избегать в разговорах с одноклассниками любого упоминания о своих родителях. У него сложились хорошие отношения с учителями.

«В школе нам объясняли, что такое советская диктатура и однопартийная система: «Сталин может проголосовать за себя, и даже если все остальные откажутся, он все равно победит». К моему удивлению, — вспоминает Майкл, — никто в школе не поднимал вопрос о войне в Корее… а мне очень хотелось знать, верит ли кто-нибудь в то, что заявил в своей обвинительной речи на процессе моих родителей судья Кауфман: это они виновны в том, что война началась… Чтобы показать преимущества американской политической системы, учитель рисовал на доске избирательный бюллетень с четырьмя кандидатами — республиканец, демократ, социалист, коммунист. Он и словом не обмолвился о том, что компартия в Соединенных Штатах была вне закона и никто не собирался вносить ее кандидатов в избирательный бюллетень. А из собственного опыта я слишком хорошо знал, как ненавидят коммунистов…»

На президентских выборах 1952 года Майкл сначала «болел» за представителей прогрессивной партии, а когда увидел, что у них нет шансов, связывал свои надежды с демократом Стивенсоном, считая, что он скорее, нежели Эйзенхауэр, может помиловать его родителей.

В школе учитель спросил у Майкла, где его родители. Замявшись, мальчик выпалил, что они путешествуют и вернутся не скоро. Одноклассница попросила Майкла подарить ей одну открытку, которую он получит от них из дальних стран. «Потом пришлось сказать учителю, что родители приехали ненадолго и можно показать им мою карточку успеваемости. Учитель разрешил взять ее так карточка действительно побывала в руках у мамы в тюрьме Синг-Синг. Затем шофер школьного автобуса узнал меня по фотографии, опубликованной в газете, и доложил о своем открытии администрации. Бахов вызвали в школу и рассказали, что я нафантазировал «Умный мальчик», — заметил Бен Бах «Как зовут твоих родителей?» — однажды спросила меня одноклассница. «Этель и Джулиус». — «А ты не из семьи шпионов?» последовал мгновенный и вполне логичный {эти имена были у всех на устах) второй вопрос. Деваться было некуда, и я сказал «пет», думая про себя, что отношу это отрицание к слову «шпион». И все же меня долго мучила мысль о том, что тогда я как бы отрекся от своих родителей, и я ненавидел себя за это».

С момента окончания суда над Розенбергами прошло полтора года.

13 октября 1952 года верховный суд 8 голосами против 1 отклонил поданное прошение, в пересмотре дела было отказано. Судья Кауфман па основании этого решения назначил новую дату приведения приговора в исполнение один из дней недели, начинающейся 12 января 1953 года.

«Мой самый дорогой, любимый, наконец-то заговор предстал во всей своей безобразной бесстыдности и трусливой мерзости. Опять политическая необходимость перевешивает справедливость… Но я вдруг ощутила в себе такую огромную силу, о существовании которой никогда не подозревала, теперь я абсолютно спокойна… голова стала ясной, столько чистых мыслей, столько слов, которые требуют выражения… Ни к чему бессмысленные стенания, слезы… это они нас боятся, а мы еще найдем в себе силы… Этель».

«16 октября 1952 г. Дорогие мои, нежные дети. Простите, что не написала вам сразу, но все во мне восстает, как подумаю, что могу причинить вам боль. Тем не менее не сразу, но пришла к мысли… что дальше молчать в сложившейся ситуации было бы неверно… В среду я увидела папу, он нисколько не изменился — бодр, шутит. Очень обрадовался, что и я не унываю. Времени даром он по терял, можете мне поверить, составил подробный план наших дальнейших действий… Одно только не дает мне покоя: все кажется, что я так никогда и не смогла выразить на словах, как я вас очень, очень-очень люблю. И у папы такое же чувство… Ваша любящая мама».