Поручик Державин
Шрифт:
В спальне послышался шум. Ребята стали бурно возмущаться наглостью Волка. А Митенька рассказал, как герр Розе однажды приказал ему переписать набело длинный доклад для представления городничему, посулив за работу день каникул. Но наутро обо всем забыл и жестоко наказал за невыученный урок. Вот и помогай волкам!
Митя не договорил: чья-то железная рука стащила его с кровати на пол.
— Так, значит; герр Розе — волк? Ein echter Wolf? [1] Вы это хотели сказать? — откуда не возьмись, раздался зловещий голос.
1
Настоящий
Лысая голова немца призрачно белела в полумраке, глаза, казалось, были готовы просверлить мальчика насквозь. Учитель с размаху ударил Митю по щеке, потом стал методично избивать, приговаривая по-немецки: "Я — волк? Волк, да?!"
Вдруг послышался глухой стук. Герр Розе, вскрикнув, отпустил свою жертву и схватился за голову. В первое мгновение никто не разобрал, что произошло, только потом стало понятно, что Ганя запустил в истязателя подсвечником.
— А-а-а! Mein Gott! [2] Звереныш! Ну, погоди, щенок! — прохрипел наставник, поймав дерзкого школьника. Но вместо того чтобы нанести удар, он взвизгнул и завертелся юлой: мальчик, извернувшись, впился ему в палец крепкими зубами.
2
Боже мой (нем.)
Немец метался по спальне, размахивал рукой, выл, стонал и дул на укушенный палец. Все со страхом ждали, что последует дальше. Наконец немец овладел собой и остановился перед Ганей. В скудном свете ночной лампы он напоминал привидение. Он мог немедленно расправиться с негодным мальчишкой, но, видимо, захотел продлить удовольствие. Ведь известно, что ожидание казни страшнее, чем сама казнь.
— Поговорим завтра! — зловеще пообещал герр Розе и вышел, оставив своих воспитанников в страхе и растерянности.
Ночь прошла без сна. А на следующее утро учитель появился в классе бледный, но полный достоинства, тщательно одетый, с перевязанным белой тряпицей пальцем.
— Господа! — обратился он к притихшим школьникам. — Все вы — свидетели того, что случилось минувшей ночью. Дмитрий Неклюдов имел дерзость оскорбить меня словесно, а Гаврила Державин совершил прямое покушение на мою жизнь! Но я не желаю сам решать их судьбу, ибо могут сказать, что мною руководит личная месть. Спрашиваю вас: какого наказания они заслуживают?
Класс молчал. Герр Розе выждал внушительную паузу и криво усмехнулся:
— Не хотите говорить? Зер гут, тогда скажу я. За неподобающее поведение я лишаю их аттестата! Эти русские щенки недостойны чести окончить немецкую школу! — презрительно добавил он.
— Как вы смеете! — задохнулся от возмущения Ганя. — Наши деды служили под знаменами Петра Великого! А ты, спесивый немчура, безродный каторжник, должен ответить за свои слова!
В классе поднялся невероятный шум. К удивлению немца, осмелевшие воспитанники дружно поддерживали Ганю и Митю:
—
— Вор! Где наши деньги?
— Невежда! Чему ты нас научил, кроме своего языка?
— Жалкий каторжник!
И случилось невероятное… Вместо того, чтобы возмутиться и немедленно принять воспитательные меры, герр Розе вдруг притих и съежился, словно уменьшился в размерах. Перед ним уже были не робкие малыши-семилетки, а 12-летние подростки с крепкими кулаками и бесстрашными глазами. Его напугали не столько обвинения в воровстве, сколько единодушие и смелость ребят. Было ясно: они решили постоять за свою честь. Немец привык безнаказанно оскорблять школьников, и ему все сходило с рук. Но сейчас он понял, что задел не только их личные, но и патриотические чувства. И испугался. Брезгливое презрение, которое он испытывал к своим ученикам, сменилось страхом.
Именно этот страх заставил герра Розе замять дело и все-таки выдать аттестаты своим обидчикам — Неклюдову и Державину. Вручение документов о начальном образовании состоялось вечером в торжественном зале. Были приглашены гости: градоначальник и важные чиновники. Приехали родители выпускников, в том числе поручик Неклюдов. Ганя с трепетом ждал отца, но прибыл только его крепостной дядька Платон.
— Папенька собирались ехать… — поведал он, потупившись, — да приболели.
Роман Николаевич давно уже страдал от болей в груди. Когда-то в молодости он получил удар копытом необъезженного коня, но не придал этому значения и не лечился должным образом. Со временем болезнь развилась в чахотку. Секунд-майор вышел в отставку и таял буквально на глазах.
Прибыв в Сокуры, Ганя едва успел застать отца в живых. Роман Николаевич лежал на кровати, укрытый одеялом, исхудавший, с нездоровым румянцем на впалых щеках. Возле него хлопотали Фекла Андреевна и нянька Марфа: то вытирали холодный пот со лба, то поправляли подушки. Увидев Ганю, обе заплакали и бросились его обнимать.
— Что с батюшкой? — холодея, спросил он и, мягко отстранив прильнувших к нему женщин, наклонился над кроватью.
Слабая улыбка скользнула по губам старого офицера. Он долгим нежным взглядом смотрел на сына. Потом едва уловимым жестом велел Фекле и няньке удалиться.
— Батюшка… — заливаясь слезами, прошептал Ганя.
— Слушай меня, сынок! Слушай и не плачь. Всему свое время. Вот и мой срок пришел. Береги мать. Я очень виноват перед ней. И перед тобой тоже виноват…
— Полно, батюшка! В чем ваша вина?
— В том, что оставляю вас в бедности. Совсем разорили наше имение недруги-мошенники. А судиться с ними я не смог. Такие вот дела, Ганечка… С турками воевать умел, а с соседями не научился.
— Не печальтесь, батюшка, не пропадем. Я подрасту — пойду служить! Матушку не оставлю, всегда буду заботиться.
По лицу Романа Николаевича скатилась слеза.
— Погоди, Танечка, еще не все… Главная моя вина в том, что не успел я в положенный срок съездить в Петербург и записать тебя в полк на выслугу. К началу службы ты бы имел офицерское звание, а теперь придется тебе начинать солдатом. Прости…