Пощечина
Шрифт:
Он не узнал безучастное лицо мертвеца. Тимиос облысел, растолстел. Старик в залоснившемся коричневом полиэстеровом костюме. Манолис ничего не чувствовал, глядя на этого незнакомца. Он издал соответствующие звуки, пролил слезу, а потом пошел к алтарю, возле которого сидели родные его друга. Его пугало, что он должен заговорить с ними, представиться им. Наверно, они будут недоумевать, кто он такой, зачем пришел. Он дождался Коулы. Жена подошла к нему, и он устремил взгляд на семью покойного. В этот момент вдова повернулась и посмотрела на них.
Параскеви с трудом поднялась со стула и упала в их объятия. Сквозь красивую кружевную вуаль Манолис увидел, что глаза у нее все те же. Она состарилась, казалось, с трудом держит
— Пойдемте к нам, прошу вас.
Он кивнул. Пошел мимо родных друга. Молодые люди крепко жали ему руку. Они не знали его, но понимали, что его появление в церкви имеет важное значение. И все его сомнения испарились. Он был рад, что они приехали.
Солнце все еще светило, когда они вышли из церкви на автостоянку. Какой-то старик, в пиджаке, но без галстука, курил сигарету. Его морщинистое лицо было похоже на желудь, на шее багровел шрам. Лицо работяги, шея работяги. Седые волосы пострижены очень коротко — наверно, парикмахер, когда стриг его, установил на машинке первый режим, предположил Манолис, — но ему повезло, что он не облысел к старости. Старик глянул на Манолиса, грустно улыбнулся. Потом, насмешливо прищурившись, подошел к нему и улыбнулся во весь рот:
— Это ты, Маноли?
— Да.
— Чертяка, — Лицо старика сияло. — Не помнишь меня?
Манолис судорожно пытался сообразить, кто бы это мог быть. В памяти вспышками всплывали имена и лица, но ни одно не ассоциировалось с человеком, который сейчас к нему обращался. К ним, вытирая глаза, подошла Коула.
— А это, должно быть, моя Коула.
Его жена, явно нервничая, сухо кивнула незнакомцу и вдруг, выронив платок, воскликнула:
— Артур!
Старик обнял ее. Из-за ее плеча подмигнул Манолису:
— Моя красавица Коула. И зачем только ты променяла меня на этого неудачника?
Медленно нагнувшись, Манолис поднял носовой платок жены. Едва взяв в руку влажный кусок ткани, он тут же вспомнил этого человека. Ясно представил танцы в клубах на Суон-стрит душными вечерами. Танассис… Артур. К концу вечера рубашка на нем была насквозь мокрая, хоть отжимай. Манолис попытался вспомнить, состояли ли Танассис и Тимиос в родстве? Троюродные братья? Впрочем, это не имело значения. Главное, что они были друзьями.
Манолис схватил Танассиса за руку и стал ее пожимать, трясти. Тот наконец высвободил свою ладонь:
— Оторвешь, чертяка.
Коула улыбнулась ему, обвела взглядом автостоянку, на которой толпились люди, пришедшие проводить в последний путь Тимиоса.
— А где Елени?
— Кто знает? — При виде замешательства, отразившегося на лице Коулы, Танассис рассмеялся: — Мы с ней сто лет как развелись. Полагаю, она теперь в Греции.
Манолис не знал, что сказать. Коула прокашлялась. Почти все, кто был на отпевании, уже уехали; носильщики готовились нести гроб. Танассис подошвой затушил окурок:
— Идете на погребение?
Манолис пожал плечами и глянул на жену. Они еще не решили, что будут делать после службы. Хотя на поминки пойти придется. Они обещали Параскеви.
— Нет, — ответила за него Коула. — Пусть с миром хоронят Тимио. А на поминки пойдем.
Танассис кивнул с печальным видом:
— Правильно. Я тоже… — Он обнял их обоих. — Пойдемте-ка, угощу вас кофе.
Он привел их в небольшое кафе в самом центре
108
Кум — священный город мусульман-шиитов в центре Ирана.
Кофе был отменный — крепкий, горький. Танассис курил, рассказывая про свою жизнь. Его откровенность напомнила Манолису, что его друг всегда любил прихвастнуть. Один из его сыновей, объяснил Танассис, — адвокат. Другой сын — Манолис не помнил, был ли тот старший, — держал ресторан в Брайтоне. Жена Танассиса страдала психическим расстройством. Постепенно ее состояние ухудшилось настолько, что она перестала выходить из дома и даже с постели отказывалась подниматься. Коула, как и полагается, сочувственно заохала, но Танассис вскинул руку, останавливая ее:
— Не жалей ее. — Неожиданно он стукнул кулаком по столу.
От удара чашка Коулы подпрыгнула, опрокинулась, кофе разлился.
Извиняясь, Танассис повернулся в сторону кухни и крикнул:
— Зайта, принеси тряпку.
— Я показывал ее лучшим докторам, — продолжал он. — Положил ее в лучшую больницу в городе. Столько денег угрохал на эту суку. Ничего не помогло. Из больницы она вернулась такая же больная, как была. Просто лежит целыми днями, ничего не делая. Я с утра до ночи пашу на заводе, спину не разгибаю, домой прихожу усталый как черт, а она палец о палец не ударит. В доме грязно, постель не убрана, на плите ничего не готовится. Всюду вонь несусветная, дышать нечем. Ну как так можно жить? — Он переводил взгляд с Манолиса на Коулу, словно говоря: только попробуйте мне возразить. — На что нужна такая женщина?
Их разговору помешала молодая официантка. Она подошла к ним и стала молча вытирать их столик. Официантка была миниатюрная, смуглая. Господи, какая красотка! — подумал Манолис. Эх, где мои семнадцать лет?
Коула, не обращая внимания на девушку, грустно улыбалась Танассису.
— Женщина, не способная позаботиться о своем доме, ни на что не годна, — заявила она, затем потрепала Танассиса по руке. — Избаловались мы, Танассис, не ценим то, что имеем.
Манолис подавил смешок. Они же флиртуют друг с другом. Танассис всегда был бабником, неисправимым греховодником. В молодости он был жуткий нахал. Его плотная фигура, лукавая усмешка, ленивый взгляд плутоватых глаз нравились женщинам. Они так и пялились на него, аж шеи выворачивали. Манолиса кольнула ревность, кольнула — и тут же исчезла. Официантка принесла Коуле другую чашку кофе. Манолис поблагодарил ее. Девушка улыбнулась, одарила его милой, снисходительной улыбкой. Я ведь в дедушки тебе гожусь. Я просто старый папули [109] . Эх, старость — не радость. Старость — чудовище.
109
Папули — в переводе с греч. «дедушка».