Пощечина
Шрифт:
Катина, старшая сестра Параскеви, покачала головой.
— Я говорила им, что они сумасшедшие, — тихо сказала она. — Как можно было брать туда детей? — Она быстро стукнула себя в грудь и перекрестилась. — Болезни, нищета. Они не имели права увозить туда моих внуков.
Танассис громко фыркнул:
— Чепуха. Это красивая страна. Я был там в прошлом году.
Сотирис Волугос, откинувшись на стуле, подозрительно посмотрел на него:
— Разыгрываешь нас?
— Ничуть. Я туда ездил. Отличная еда, хорошие люди.
— И собаку ел? — хихикнула Катина.
Танассис покачал головой и рассмеялся:
— Катина, я ел собак в Афинах во время оккупации. Я ничего не имею
Женщины в ужасе заохали:
— Вы в самом деле ели собак во время войны?
Танассис неспешно кивнул, глядя на Афину:
— И не только собак… — Он издал неприятный звук, будто давился рвотой, чем шокировал всех, кто был в гостиной. — Я до сих пор просыпаюсь по ночам с мерзким вкусом змеи на языке. — Он повернулся к женщинам, сидевшим на диване: — Вьетнам — чудесная страна. Красивая. Я там десять дней жил, как король. Все дешево. Конечно, полно бедных. Но вьетнамцы — гордый народ. Я спускался в те катакомбы, где они прятались от американцев. Они жили, как крысы. Там до сих пор можно видеть следы американских бомбежек, уничтоживших целые деревни и города. Американцы душу из них вытрясли.
— А кому американцы не навредили? — ворчливо произнесла Параскеви. — Вон, смотрите, что они устроили на Ближнем Востоке. То же самое.
— Конечно, конечно, — отвечал Танассис. — Но вьетнамцам удалось победить, потому что они действовали сообща. В отличие от кретинов-арабов. Англичане сто лет назад посеяли меж ними рознь, но у них не хватает ума это понять. Если б они объединились, то весь мир бы смогли завоевать.
— Черта с два, — воскликнул Сотирис по-английски и продолжал по-гречески: — Америка никому не позволит завоевать мир. Они сами хотят рулить. Взорвут любого, кто попробует перейти им дорогу.
— Это придурок Горбачев во всем виноват. — Возбужденный Танассис чуть наклонился, достал из кармана рубашки сигареты.
Параскеви вскинула руку:
— На улицу.
— Сейчас, — Танассис катал сигарету в руке, — если б этот выродок не развалил Советский Союз, сейчас была бы страна, способная противостоять янки.
Эммануэль рассмеялся:
— Да будет тебе, Танассис, это уже история древнего мира, как Гомер и Троя. Бог с ними, с американцами. Пусть правят чем хотят, если им так нравится.
— Они не правят, а все разрушают… — Параскеви отстегнула вуаль, тряхнула головой. Волосы рассыпались по ее плечам. — И никто не смеет им перечить.
Эммануэль покачал головой:
— Неправда. Тот парень, араб, разбомбил ведь Нью-Йорк.
— Вот и молодец.
Катина нахмурилась:
— Параскеви, у тебя только что умер муж. Подумай, сколько вдов скорбящих осталось в Нью-Йорке.
Параскеви издала губами громкий хлюпающий звук, будто пукнула:
— Катина, ты серьезно? В мире столько страданий, а ты хочешь, чтоб я думала об американцах, будь они прокляты? Вот уж они бы повеселились, если б слышали это.
Завязался спор; напряженная атмосфера чопорной учтивости разрядилась. Афина подносила напитки, Манолис пил виски. Коула громко цокала языком, пытаясь перехватить его взгляд, но он ее игнорировал. Разговор с политики перешел на личную жизнь, только теперь они рассказывали о себе более откровенно, чем прежде. Вино и крепкий алкоголь развязали языки. Непринужденности также способствовало и погружение в прошлое: их вновь объединял дух товарищества, который они некогда так ценили, и только теперь, когда смерть друга вновь свела их всех вместе, они почувствовали, что им очень не хватало таких вот встреч, что они истосковались по дружескому общению. Они вновь заговорили о детях и внуках — как и все старики, отметил про себя Манолис, — но на этот раз мужчины делились
Ни одна гречанка не созналась бы в этом, думал Манолис, с любовью глядя на Сандру. Гречанки обожают хвастаться успехами своих детей, но падают духом, если те не оправдывают их ожиданий. В комнате воцарилась тишина. Ставрос уткнулся взглядом в ковер. Он чувствует себя униженным? Ко всеобщему удивлению, Сандра громко, заливисто рассмеялась:
— Только не надо меня жалеть. Я горжусь своей Александрой, она — умница. Конечно, из года в год таскаться по больницам — не большое удовольствие. Да, нам было несладко. Но теперь она принимает лекарства, мы купили ей небольшую квартирку в Элвуде [110] . У нее все хорошо. Александра счастлива. Занимается живописью.
110
Элвуд — район Мельбурна на морском побережье, расположен в 8 км к югу от центра города.
— Все так. — Ставрос, тепло улыбаясь жене, энергично закивал. — Вы бы видели, какие иконы она пишет. Они просто восхитительны.
Тася Мародис, до сей минуты не проронившая ни слова, глубоко вздохнула:
— У каждого из нас свой крест.
За прошедшие годы ее голос ничуть не изменился. Тихий, почти неслышный — зов крошечной напуганной птички.
— Она для нас не обуза, — отчеканила Сандра, сложив губы в суровую складку.
— А что у нее за картины?
Взгляды всех, кто был в гостиной, обратились на Афину. Девочка покраснела.
— Это большие полотна, — отвечала ей Сандра по-английски. — Она пишет портреты женщин, разных женщин — пожилых, молодых, толстых, худых. Пишет в стиле древних православных икон. Цвета богатые, насыщенные, просто фантастические… — Она улыбнулась девочке: — Ты любишь искусство?
— Я хочу стать художником.
Параскеви потрепала плечо внучки:
— Не дай бог, твой отец услышит… — Она повернулась к друзьям: — Он говорит, что искусство не приносит денег.
— Не приносит, — Сандра пожала плечами, — но Александра пишет не из-за денег.
— Афина, иди принеси твой портрет дедушки, что висит в нашей комнате. Покажи всем.
Девочка поднялась с пола и застенчиво пошла через комнату. Вернулась она с небольшим полотном. Помедлив в нерешительности, она застенчиво улыбнулась и передала картину Манолису.
Он не узнал друга в изображенном на портрете человеке с густыми седыми волосами и смуглой морщинистой кожей. Манолис не разбирался в искусстве и не мог по достоинству оценить мастерство автора картины. Он ничего не почувствовал.