Поселок
Шрифт:
– Значит, Флем вернулся, – сказал он. – Так, так. Билл Варнер за свой счет отправил его в Техас, и, по-моему, будет только справедливо, ежели вы, друзья, оплатите ему обратную дорогу.
Из загона донеслось пронзительное, визгливое ржание. Появилась лошадь. Казалось, она не скачет, а плывет, неосязаемая, бесплотная. Но копыта ее часто и дробно стучали по утрамбованной земле.
– Он не сказал, что лошади его, – сказал Квик.
– И что они не его, тоже не сказал, – сказал Фримен.
– Понимаю, – сказал Рэтлиф. – Вот, значит, чего вы дожидаетесь: чтобы он сказал, его они
– А ежели Рэтлиф уедет нынче же вечером, завтра его уж никак не заставят купить одну из этих лошадок, – сказал третий.
– Факт, – сказал Рэтлиф. – Даже от Сноупса можно унести ноги, надо только шевелить ими попроворнее. Ей-богу, я просто уверен, что он ощиплет первого же, кто ему подвернется, а уж второго наверняка. Но вы, ребята, ведь не собираетесь покупать этот его товар, верно я говорю?
Никто не ответил. Люди сидели на крыльце, прислонившись спиной к столбам веранды, или прямо на перилах. Только Рэтлиф и Квик сидели на стульях, так что остальные казались им лишь черными силуэтами на фоне лунного света, сонно заливавшего веранду. Грушевое дерево за дорогой, будто иней, усеяли белые цветы, молодые побеги и веточки не тянулись во все стороны, но стояли торчмя над прямыми сучьями, словно растрепанные, взметнувшиеся кверху волосы утопленницы, мирно спящей на дне спокойного, недвижного моря.
– Энс Маккалем тоже раз пригнал пару лошадей из Техаса, – сказал кто-то на крыльце. Он не шевельнулся. Он говорил, ни к кому не обращаясь. – Хорошая была запряжка. Только немного легковата. Он на ней десять лет работал. Легко было работать, одно удовольствие.
– Как же, помню, – сказал другой. – Энс еще говорил, будто за них четырнадцать ружейных патронов отдал – так, что ли?
– А я слышал, что и ружье с патронами, – сказал третий.
– Нет, он отдал только патроны, – сказал первый. – За ружье тот парень предлагал еще четверку, но Энс сказал, что они ему без надобности. Себе дороже станет – пригнать шестерку лошадей сюда в Миссисипи.
– То-то и оно, – сказал второй. – Когда покупаешь по дешевке лошадь или запряжку, нечего и ждать толку.
Все трое говорили вполголоса, они толковали меж собой, словно были одни. Рэтлиф, невидимый в темном углу, засмеялся, тихонько, лукаво, хрипловато.
– Рэтлиф смеется, – сказал четвертый.
– Ладно, вы на меня не глядите, – сказал Рэтлиф.
Трое говоривших не шевелились. Они не шевельнулись и теперь, но было в их темных фигурах какое-то упорство и молчаливое ожесточение, словно у детей, получивших нагоняй. Птица черной стремительной дугой прочертила лунный свет, вспорхнула на грушу и запела; это был пересмешник.
– Первого пересмешника слышу в этом году, – сказал Фримен.
– Около Уайтлифа они каждую ночь поют, – сказал первый. – Я слышал одного в феврале. Помните, когда снег повалил. Он пел на каучуковом дереве.
– Каучуковое дерево всех раньше распускается, – сказал третий. – За это его птицы и любят.
– Каучуковое дерево всех раньше распускается? – сказал Квик. – А ива как же?
– Ива не дерево, – сказал Фримен. – Она вроде бурьяна.
– Ну не знаю, что она такое, – сказал четвертый, – а только никакой это не бурьян. Потому что бурьян можно выполоть, и дело с концом. А вот ивняк я лет пятнадцать корчевал у себя на весеннем выгоне. А он на другой год опять вырастал такой же высокий. Да еще всякий год этих ивок становилось на одну или две больше против прежнего.
– Вот я бы на твоем месте и ушел завтра на выгон чем пораньше, – сказал Рэтлиф. – Но ты, конечно, и не подумаешь сделать это: уж я-то знаю, что ни на Французовой Балке, ни во всем мире ничто не помешает вам, ребята, отдать Флему Сноупсу и этому техасцу свои кровные денежки. Ноя бы, по крайней мере, узнал точно, кому они достанутся. Пожалуй, Эк мог бы вам в этом помочь. Пожалуй, он мог бы сказать вам это по-соседски, а? Как-никак он двоюродный брат Флема, да к тому же он и его сынишка, Уоллстрит, сегодня помогли техасцу натаскать для них воды, а завтра поутру Эк поможет задать им корм. А потом он, может, станет их ловить и подводить по одной, покуда вы, ребята, будете набавлять цену. Так, что ли, Эк? – Не знаю, – сказал он.
– Ребята, – сказал Рэтлиф. – Эк знает об этих лошадях всю подноготную, Флем ему сказал, во сколько они обошлись и сколько он с этим техасцем собирается заработать, нажить на них. Ну-ка, Эк, выкладывай.
Кузнец не шевельнулся, он сидел на верхней ступеньке крыльца, боком к ним, и их напряженное, выжидательное молчание капля за каплей падало на него сверху.
– Не знаю я, – сказал он.
Рэтлиф рассмеялся. Он сидел на стуле и смеялся, а другие сидели на крыльце и на перилах, и смех его падал на них сверху, подобно тому как падало на Эка их напряженное молчание. Рэтлиф перестал смеяться. Он встал. Зевнул громко, во весь рот.
– Ну ладно. Вы, ребята, можете покупать этих лошадок, ежели хотите. А я скорей купил бы тигра и гремучую змею. Да и то ежели бы их мне Флем предложил, я б и дотронуться до них побоялся, – а вдруг они окажутся перекрашенной собакой и куском шланга. Желаю вам всем спокойной ночи.
Он ушел в дом. Никто не посмотрел ему вслед, но немного погодя все зашевелились и стали глядеть на загон, на пестрый, лихорадочный лошадиный водоворот, откуда время от времени долетало короткое ржание и глухие удары копыт. С груши лились нескончаемые дурацкие рулады пересмешника.
– Энс Маккалем сделал из той пары добрую запряжку, – сказал первый. – Они были малость легковаты. А так ничего.
На другое утро, едва взошло солнце, у гостиницы миссис Литтлджон уже стоял фургон и три верховых мула, а к загородке прильнули шестеро мужчин и сынишка Эка Сноупса, они не сводили глаз с лошадей, которые тесно сбились в кучу у двери конюшни и тоже глядели на людей. Подъехал еще один фургон, свернул с дороги и остановился, и вот уже восемь мужчин выстроились рядом с мальчиком у загородки, за которой стояли лошади, их карие с синим глаза быстро бегали на пестрых мордах.