Поскольку я живу
Шрифт:
А вот здесь целая кондитерская – нарядная и веселая. С яркими десертами на витрине и забавной девчонкой на кассе.
«Вкусно?»
«Очень».
«Хочу такое, как у тебя».
Иван понял, что сидит в зале ожидания, опершись локтями о колени, низко-низко опустив голову и вцепившись в собственные волосы пальцами. Рюкзак валялся под ногами. Стаканчик с кофе – рядом, на полу. Надо хоть до урны донести. Но в этот самый момент он вдруг отчетливо осознал, что он едет за отцом, которого нет. Что туда он мчится к нему для того, чтобы навсегда оставить в прошлом. От этого
И еще на одну не вполне здравую мысль: он умирал один. Никого не подпустил. Никому не сказал. Ни с кем не попрощался.
Что это? Наказание им всем? Или уверенность, что никому не нужен?
Черт дери!
Ванька не знал! Ванька тогда просто не знал, что нужен!
Он и сейчас ничего не знал. Он просто тащил стаканчик кофе к урне, а потом волок собственную тушу к очереди на регистрацию. Барьер первый. Сесть в самолет. Барьер второй. Долететь до Борисполя и пересесть на борт до Тель-Авива. Барьер третий. Добраться до клиники.
Тогда Мирош и перешел в автоматический режим управления собственным телом и собственными мыслями. Впоследствии он не мог бы и вспомнить точный момент, когда это случилось. Должно быть в самолете. А может быть, когда спускался по трапу в израильском аэропорту.
Но уже в больнице он двигался как робот и был роботом по своей сути. Отвечал на вопросы. Брел в морг. Коснулся ледяной руки тела человека, совсем не похожего на того, кем был его отец. И где-то в подкорке отложилось: он всегда будет помнить холод этого касания вместо прежнего, живого, когда папа сжимал его плечо в самолете, летевшем через Атлантику, а он сам в начале той ломки просил запереть его и не пускать.
Тогда же Иван встретился с лицом, назвавшимся «в некотором смысле душеприказчиком усопшего». Странно было осознавать, что, когда никто ничего не знал еще, уже все было предусмотрено вплоть до перевозки урны с прахом – отец хотел, чтобы его кремировали. И не хотел на похоронах никакой Милы.
Последние дни, смерть и последующие мероприятия он спланировал до мелочей. И Ваньке оставалось только мириться с собственной бесполезностью сейчас, на этом клочке земли, где его давно перестали ждать – и были правы. Он опоздал.
– Я понимаю, что ваше естественное желание – это позволить матери проститься с отцом, - говорил ему в ту первую встречу господин Фридман – русский еврей, болтавший почти без акцента и почти без умолку. – Но Дмитрий Иванович был очень аккуратен в определениях, и указания его совершенно точны. Людмилы Андреевны на церемонии прощания быть не должно.
Они сидели в кафетерии при клинике и пили кофе с горьким привкусом конца. Солнце играло бликами на его поверхности, а Иван хотел выключить это солнце, оно теребило ненужными воспоминаниями, которые сейчас были не к месту. Это потом он разрешит себе вспоминать. Это потом он позволит совести овладеть собой. Это потом он даст себя раздавить.
Не сейчас.
– Хорошо, - просто ответил он Фридману, не находя нужным возражать. Без Милы – значит, без Милы.
– Мы обратились в агентство, которое возьмет на себя
Иван встрепенулся и не веря всмотрелся в темные глаза под седоватыми бровями собеседника. Скулы свело от усилия удержать в себе горечь.
– Лорка… наш хаски? – спросил Мирош пылающими губами, облизнул их и потянулся к чашке.
– Да, совершенно верно. Если быть точным, Фриск Стил Фэнг от Марлеон Дусвик.
– Я не помню его имя по паспорту.
– Ваш хаски, Иван Дмитриевич. Так какие будут указания?
– А он где?
– Сейчас у меня, - усмехнулся господин Фридман. – Ваш отец привез его с собой, но в клинике собаку держать невозможно, и мне пришлось забрать его к себе. Однако мы каждый день выгуливали его в парке поблизости, пока ваш отец мог ходить. Позднее у него отняло ноги, и… Лорка остался на моем попечении.
Иван сглотнул. Отняло ноги. Как это – ноги отняло? У папы, который носился со зверем по яблоневому саду вокруг их старого дома – ноги отняло?
– Он тяжело умирал? – вырвалось, он не хотел знать, но вырвалось.
– Умирать, Иван Дмитриевич, вряд ли бывает просто, - мрачно ухмыльнулся Фридман. – Но здесь максимально облегчили его симптомы. Можно сказать, что до последних дней ваш отец вел полноценный образ жизни.
Самое главное спросить – не говорил ли о нем отец – Мирош никак не решался. Он лишь нервно помешивал ложкой жидкость в своей чашке. И пытался понять, как много времени придется пробыть здесь, в этой кофейне. И что делать дальше. И как вдруг так вышло, что он сам – сам! – убедил папу в том, что они чужие.
Но неожиданно Фридман, не дожидаясь дальнейших расспросов, заговорил:
– Дмитрий Иванович, кроме прочего, настоятельно просил не тревожить вас до самого конца и не отвлекать от работы. Это было одним из его желаний – дать вам возможность нормально работать в эти месяцы.
– Он это чем-то объяснил? – опешил Ванька.
– Мне – нет.
Вот так. Хоть бейся, хоть голос срывай – объяснения нет. Но он и сам давно перестал давать объяснения своим поступкам. Для того чтобы сейчас непонимающе смотреть на постороннего человека, которого отец зачем-то уполномочил говорить с ним вместо себя. Кто, черт подери, держал его за руку, когда он отходил? Как он мог отходить, не держась за чью-то руку?
– Так что будете делать с собакой? – поинтересовался Фридман после некоторого молчания.
Ваня оторвал глаза от окна, в которое смотрел до этого, и вернулся в действительность, где ему предстояло решить судьбу собаки – большего не оставили.
– Я заберу Лорку, - кивнул он. – Если можно – сегодня. И мне… мне надо знать, какие нужны документы, чтобы взять его на борт.
– Я все подготовлю, Иван Дмитриевич, не волнуйтесь, - не без облегчения согласился душеприказчик. – Остановиться вы можете у нас. Там вам будет удобнее, чем в гостинице.