Поскольку я живу
Шрифт:
Иван тупо уставился на черный экран. У телефонов, кстати, тоже есть серийные номера. И у домов. Не посчитаны только люди и, наверное, птицы, если не в красной книге. А такого дерьма, как он сам, вполне хватает. Еще и само размножается, сажать, выхаживать не надо. Любить не надо. Ни черта не надо. Хочешь жить – живи. Выживай как-нибудь.
А любить – не надо.
Даже ребенка своего любить не надо. Кто-то не любит. Поля не любит. Не только Поля не любит.
Он негромко рассмеялся и разблокировал экран. Дошло! Надо же мамочке позвонить. Давно не звонил.
Мать отозвалась довольно резво – быстро и весело.
– Ты все-таки обо мне вспомнил! – удивительно молодо прощебетала она.
– А тебя хрен забудешь, - ответил он, с удивлением обнаруживая, что у него-то язык заплетается. И голос звучит как будто сквозь эти пять лет. – Ты как? Как сердце? Ничего не жмет?
– По-разному бывает.
– А у меня жмет, мам. – Не Мила. Мама. Он так с детства ее не называл.
– Сердце? – с удивлением уточнила она, не обратив внимания. – Ну какое в твоем возрасте может быть сердце! Не выдумывай.
– Ма, а ты сколько Поле Зориной денег тогда дала?
Долгую минуту было тихо, как в склепе.
– Да я… я уж и не помню, - слегка заикаясь, проговорила Мила. – Давно…
– Да? Жалко. А то я не знаю, может, она мне с доплатой вернула. Мне бы точно знать… Не вспомнишь?
– Она вернула? И что сказала? Вот же дрянь! Вся в мать.
– Ничего не сказала, ма. Она ничего мне не сказала, слышишь? Успокойся. Она не говорила.
– А зачем она вообще к тебе приходила? – Мила сыпала вопросами. – Что она от тебя хочет? Ей муженька ее мало?
– А ты же знала про нее и про меня, да? – не слушая мать, Мирош снова вглядывался в табличку на дереве. Четырехзначное число. Только далеко, цифр не видно. – Тебе папа сказал. Иначе ты бы не пошла.
– Конечно, знала. И ты мне еще спасибо скажи, что я тебя от этой дряни избавила, - заговорила Мила в свойственной ей манере хозяйки жизни. – Она же за положением твоим охотилась, как ты не понимаешь! Обе они такие, эти Зорины. Только и знают, что язык денег.
– Из-ба-ви-ла… Ма, а я сам же избавился… Зачем было… зачем добивать?
– Что сам? Ну что ты сам? Сам! Так же, как и отец – сам… Таких не добьешь. Ей разве что-то сделалось? Деньги она вернула! – хмыкнула мать.
Ему почему-то казалось, что она, произнося свой текст – играет заученную роль. Ей плевать на его реплики. Они не взаимодействуют. Пять лет назад она стала По?линым палачом. Наряду с ним. Но была еще человеком. Теперь совсем ничего не осталось, только ничем не прикрытая пустота, на самом дне которой до сих пор черным морем плещется…:
– … ненависть, - да и та обмельчала.
– Что? – запнулась мать.
– Не-на-висть, - по слогам повторил сын. – За что ты так со мной? Ненавидишь же…
– Не говори глупостей, - деланно возмутилась она. – Ты просто не понимаешь. Вот будут у тебя свои дети…
– За что ты так меня не-на-ви-дишь, ма? – повторил он тверже.
– Хватит! Хочешь довести меня до приступа? Не знаешь, как избавиться? Недолго ждать осталось, не переживай.
–
– Когда закончишь истерить – перезвони, - сказала Мила и отключилась.
Истерить… Кажется, это уже даже не истерика. Кажется, он окончательно потерял контроль над собой, потому что иначе как объяснить то, что так и сидит на этой чертовой лавке, не отнимая трубки от уха и повторяя раз за разом: «За что? За что? За что?»
Некому было ему сейчас сказать: «Не надо».
И это так страшно, когда некому сказать. И смешно. Почти как таблички на деревьях.
А ему хотелось рвать на себе волосы, лишь бы только все это закончилось. Что именно? Он и сам не знал. Но лишь бы прошло. Маленькому ребенку на ранку дуют, приговаривая: «Сейчас пройдет. Прошло? А если поцеловать? Прошло? Видишь, прошло же».
Но он не маленький ребенок. У него не ранка. У него в телефоне мать, которая совершила зло, растоптав Полину, потому что переступить через него оказалось легче легкого. У него в неведомых далях отец, который всегда, все его детство, всю его юность, всю его жизнь самоустранялся от решения проблем. У него в студии женщина, которую он смертельно обидел и которая никогда его не простит.
И снова детское желание. Нет, не чтобы подули на ранку, не прижаться лбом к маминому плечу, чтобы она гладила по волосам. Не пироги Веры Генриховны, не чертова собака, которую, кроме него, никто не хотел! Ничего такого. У него единственное желание – написать Поле еще одно смс. Последнее, наверное, смс, которое она от него получит: «Я не передавал тебе денег».
Только Мирош знал, что не сделает этого. Мудачьё не оправдывается. Мудачьё вообще не оглядывается назад. В этом твоя стратегическая ошибка, Иван Дмитриевич. К тому же, твоя персональная Зорина, подаренная на Рождество, тебе уже не поверит. Зачем тревожить?
Потому утопить телефон в пруду – порыв вполне оправданный. Бесполезный агрегат. Все беды от него. Если бы не он, Ванька сказал бы ей тогда все прямо в глаза. Она не ждала бы. Она любила бы своего сына. Она жила бы со своим мужем. Она не приехала бы сюда. Она не пришла бы прошлой ночью. Она не вернула бы ему эти проклятые деньги!
И он ничего бы не знал. Ни о чем. Никогда.
Нет, первые минуты Мирош, и правда, не понимал, что происходит. Как этот кусок картона оказался в его руках – обжигая сразу же, с первого касания. Только потом, заглянув внутрь и увидев там несколько крупных купюр, Ваня ужаснулся. И, увы, не сразу тому, чему следовало. Сначала он вспомнил, как она, пьяная, босая, с шальными глазами обещала ему заплатить. Заплатила, выходит. Выходит, случившееся ночью – помнит.
Уродливая, горькая, разъедающая кожу истина дошла до него уже в студии, когда началась запись. Она прилила к голове на строчках «Напророчил в подъезде конец и начало пути». И дошло. Ночью – это был конец. Но когда-то случилось еще и начало. И смысл обрели пьяные, путаные По?лины излияния. Такой смысл, что он задохнулся уже на следующем куплете.