Поскрёбыши
Шрифт:
Ура, за дело взялся умный человек, постарше Лёвушки лет на пятнадцать. Уловил момент, когда тот отправлялся в Париж, и передал с ним кой-какие пластинки живущей там дочери – тоже лет двадцати восьми. Дочь схватила пластинки обеими руками. Ах, симфонические вариации Сезара Франка! Ах, Нельсон-месса Гайдна! Высокая молодая дама с вытянутым лицом. После смерти очень старого мужа получила в наследство лишь французское гражданство. Гуманитарная профессия ее не кормит. Лёвушка вздохнул и принял условия игры.
Итак, Лёвушка женился на Эйфелевой башне. Понимать можно двояко. Он влюбился в Париж, и притом sa r'eguli`ere, что может быть с натяжкой переведено как его благоверная, была изрядного роста, а тогда это еще не вошло в моду. Как бы то ни было, Лёвушка скоро затосковал в обворожившем его Париже и поминутно вызывал к себе сына Илью. Тот не заставлял себя дважды
Импозантный Илья, немного сутулясь и по-наполеоновски заложив руки за спину ходит по кругу в фойе Большого зала Московской консерватории. Их с отцом мог бы играть в сериале один актер. Пристраивается к внушительным дамам с молодыми дочерьми, хотя вряд ли отец дал ему такой ненадежный совет. Но против генетики не попрешь, что извиняет их обоих. У Илюшечки стартовые условия лучше. Его могут спросить о здоровье бабушки, известной в этом кругу, а он может без конца говорить о Париже. В музыке Илюшечка несколько слабее отца, но лучше образован. Как хорошо, еще не наделавши в жизни непоправимых ошибок, укрыться под орлиным профилем Вагнера. Внимать звукам, которыми одарили человечество пренебрегавшие презренной пользой счастливцы.
Илюшечка женился. Хорошо, толково женился – на любимой внучке академика. Но под самый обвал. Не успела его хрупкая жена родить первого ребенка, научные титулы обесценились в ходе беспрецедентной моральной инфляции, у которой, черт побери, были причины. Если дутое лопнет – не удивляйтесь. Молодая женщина произвела на свет сына. Кронпринца династии меломанов, которым ни в чём не было благодати. Еще не разобравшись толком с категорией судьбы, Илюшечка заводил над его колыбелью рождественскую ораторию Баха.
Нонешние цены на билеты нас всех потихоньку отвадили от консерватории. Прошли те времена, когда подписывали талончики с абонементов на любой концерт без зарубежных исполнителей. У себя на бульваре Карбышева я прохожу под облупленными стенами центральной музыкальной школы и слышу изо всех окон знакомые звуки. Как битая посуда, два века проживут пластинки, коих более нигде не продают. Илюшечка с семьей уехал, не в Париж, а в Америку. Уж так вышло. Там суета и томленье духа. А и здесь тоже не сахар. Медленный подъем в длинном и душном переходе московского метро под Театральной площадью. Так хочется скорей его покинуть, увидеть наверху белый день. Играет флейтист, и Лёвушка – поседевший сутулый Лёвушка – его слушает. Рядом с ним светловолосая женщина, не первой молодости, но бесспорной красоты. Я прохожу мимо, не оборачиваясь. Сентиментальный сюжет порхает под давящим потолком, рвется на волю, разрушая тяжелые своды подобно зеленому ростку. И самая известная мелодия кавалера Глюка готова лететь с ним.
Значит, так
Недалёко было Курска-городка, Малой Очкой начиналася Ока. Там пролегал один из трех поясов расселенья служилых людей – однодворцев. Заслон от набегов с юга. Набегали исправно, привнося в южнорусский наш тип очи черные, очи страстные. Потомки получивших тут надел ратников не стали ни господскими крепостными, ни государственными крестьянами. Суровые, непоклончивые. После реформы государя Александра II вроде бы растворились в народе. Фамилия семьи, о которой пойдет речь – Заслонцевы. Наши, курские соловьи. С такой смысловой фамилией, будто подписанные. Елена Захаровна и не отпирается. Припоминает, слышала от отца – однодворцы мы. И без ее подтвержденья однодворческие корни сами лезут из земли. Земля же у Захара Данилыча Заслонцева была, и двое сыновей в придачу. Ой, высокие – с коломенску версту, норовистые, как лошадь на мосту. Все трое заметные мужики. Васильковые глаза сохранились на грубо тёсанных лицах в знак неподчиненья какому бы то ни было игу. Раньше казачества в самой середке зарождающейся России сложилось это сословное образование. Подожмут губы – поберегись, не подходи. Поднимут руку – ушибут до смерти.
Когда пожаловали к Заслонцевым на хутор раскулачивать, Захар Данилыч своих двоих парней почел за недоростков. Ему видней, хозяин – барин. Обманом закрыл в чулан – дверь была дубовая. Сам отстреливался, пока не обошли кругом и не жахнули в окошко. А к волчатам приставили караул до утра. Ночью
Вернулся без ноги. Елена Захаровна свидетельствует: дома его поначалу не приняли. Значит, так – говорит. Уж потом, когда я Василью шевиотовый костюм купила, тогда снова он поехал к жене в Балашов. Со второго захода дело сладилось. Рассказчица смыкает губы жесткой семейной складкой. Опустив веки, я вижу, как бредет Василий Захарыч на костылях и в гимнастерке через большой от солнца Балашов. Идет к вокзалу, оставив за спиной одичавшую бабу и малолетнюю дочь Валю. Елена Захаровна собирает глаза в кучку и продолжает еще строже. Значит, так. Дали ему от ворот поворот. Поехал он в Курск, добрался до Подворья. Так место наше называлось. От избы одна печная труба. Вышла из баньки восьмидесятилетняя Кичигина Марья. Из деревни притащилась. Тоже погорели. Мать, говорит, твоя в могиле, а сёстры в Москве. Дал ей сточенный ножик, услыхал спасибо и пошел прочь. Найду, думает, через адресный стол. Ой ли. Про Катьку в справочном бюро не сказали, она в Барыбине жила. Я в Москве, на Алексея Толстого. В дворницкой без окошка, под отцовской фамилией. Хорошо, Вася-муж нас с Вовкой тогда уж бросил. Так, значит, Вася-брат до меня легко добрался.
Ни фига себе хорошо. Ни фига себе легко – на липовой ноге через Балашов и Курск. Он Казань-город походом брал, мимоходом город Астрахань. Щедрая сестра, дарительница обновы, вынимает очки из книги, не то «Судьба Прасковьи», не то «Ошибка Маруси». Нацепляет на перебитый в недолгом замужестве нос, показывает мне снимок – погляди, Нинка. Брат Василий со всеми своими. Раз и навсегда присмиревшая при виде дорогой вещи супруга Клава. Валька с косичками. Двое младших, родившихся уже после войны – Толька и Славка. Тот самый всемогущий двубортный пиджак, вынимаемый по праздникам, просторно висит на прежде богатырских, а теперь довольно худых плечах отца семейства. Орден, две медали. И прямой взгляд – будто из двустволки прицелился.
Мы сидим уже не в дворницкой с вечно горящей лампочкой, а в двенадцатиметровой комнате. Настоящее чисто вымытое окно выходит во двор, где далекой кроной шумит вросший в небо тополь. Двухэтажный дом задирает ему вслед мансарду с наклонной крышей. На пышно убранной постели Елены Захаровны преизбыток подушек. Занавески фабричного нитяного кружева аккуратно зашиты во многих и многих местах. Накидки и подзоры вывязаны вручную из тех же катушечных ниток тем же крупным аляповатым рисунком. Скупой рассказ хозяйки окончен. Проявленный к нему интерес Елене Захаровне лестен, но не вполне понятен. Что дед мой с материнской стороны писал историю однодворчества в России – долго объяснять. Иное дело пристальный осмотр ее жилища, предпринятый в почтительном молчанье. Тут всё ясно. Я пришла снимать угол и, конечно, подавлена открывшимся мне великолепием. Хозяйка гасит в чуть поблёкших синих глазах ответ на безмолвные вопросы: как же это она без отца без матери нажила? еще и замуж вышла, хоть и ненадолго? а главное – как осилила шевиотовый костюм, предмет семейной гордости? Елена Захаровна улыбается быстрой, скупо отмеренной улыбкой. ''Я, Нинка, после Ташкента по чужим людям пожила, сперва под Москвой, уж потом в Москве. Меня, бывало, в Кунцеве старуха укорит, что я ее тряпку истёрла. Теперь во дворе уберусь, приду – здесь всё вымою. Сяду на табурет, руки сложу и думаю – господи, неужто это моё! Небось, сейчас хозяева вернутся, скажут – всё не так сделала. Поперек половиц, скажут, мыла''. Смеется коротким неумелым смешком. «Значит, так, девка. Будь по-твоему. Лезь на полати, доставай раскладушку». Мне два раза повторять не надо. На радостях я в мгновенье ока хватаю табуретку, становлюсь на нее босыми ногами. Пошарив, нахожу требуемое. У нас с покойной матерью в Курске комната была не больше этой. Обе спали на раскладушках. Маменька говаривала, что евангельские слова – встань, возьми одр свой и ходи – относятся к раскладушке. Теперь я привычной рукой разложила одр свой – и вселилась. Ура! удача, так же как и беда, одна не ходит. Я только что поступила на истфак МГУ, и жизнь представлялась мне в розовом свете.