Послание к римлянам, или жизнь Фальстафа Ильича

Кучкина Ольга Андреевна

*

Шла, танцуя, особа с отрешенным лицом, век держался особо, словно перед концом. Дева длила прогулку, мягко делая па, шаг печатала гулко вслед за нею толпа. Что за странная дива, отчего и почем — люд глядел, как на диво, ну, а ей нипочем, и откуда-то злоба из груди, как из тьмы: почему-де зазноба не такая, как мы? Век ослепший, как в танке, рассуждал, словно пьянь: не танцующий ангел, а панельная дрянь. А она повернулась к ним чужим, как своим, чуть

взлетев, улыбнулась и пропала, как дым.

*

Грезы Шумана пела старуха на тропинке лесной старику, он протягивал ухо для слуха, как коняга свой рот — к сахарку. Голос тоненький, старческий, мелкий в майском воздухе страстно дрожал. След восторга старинной отделки по лицу старика пробежал. Никакая шальная угроза песней песнь оборвать не могла. В эту душу вливалась глюкоза. Та — любовью сгорала дотла.

*

Дом с разбитыми стеклами, что за дела, и бутылка внутри на полу стекленеет — я случайно сюда в этот край забрела, где не видно людей и где сутки длиннее. Тут запор и засов, там застывшая печь, и фонарь наверху, весь простужен от ветра, кто-то раньше тепло здесь пытался сберечь, да не вышло. И только качается ветка. У крыльца притулившись, застыла метла, инструмент одинокий былого ведьмовства, но и это сгорело в печурке дотла, и от дыма тогда же наплакались вдосталь. Соглядатай невольный, окошко добью, как чужое — свое, а свое — как чужое, если водка осталась, пожалуй, допью и коленом стекло придавлю, как живое. Дальше: жирная сойка, в траве прошуршав, смотрит глазом загадочным, будто знакома, и хитрит, и петляет, и трещоткой в ушах, и, как ведьма, уводит, уводит от дома.

*

Девчонки местные, блестя глазами, смотрели молча на тех, кто с нами, вязалось что-то у них узлами, чтоб отвязаться по всей программе. Скамейки белые стояли редко, к соседу льнула, как моль, соседка, девчонки глазом стреляли метко — он засветился, пошла засветка. Девчонки юбки подняли круто, девчонки юно вертели крупом вальсок за вальсом вздымался люто, шампанских пробок несло салютом. Где негде пробы, смотрите сами, попробуй с нами, хлебни шампани! А кто был с нами, ночными снами, те были с ними, уже не с нами. Бежало время без проволочки. Яд разливался без оболочки. Рвались все ниточки и узелочки. Соседка плакала в уголочке.

*

Прямоугольник балкона для вытянутой шеи и поклона, для хлорофилла и озона последнего и первого сезона. То

есть вокруг все оттенки зеленого, от темного до озонного, где лес рисунка фасонного, а воздух — очертанья небосклонного. И насколько хватает глаза — раскинулось для экстаза такое любимое до отчаянья, что даже страшно сглазить случайно. Как девочка, взбежала деревня на горку, под которой деревья, и малая речка рядом для любованья взглядом. Стою и смотрю, ненасытная, рожденьем со всем этим слитная, и сумасшедшее пение птиц, и желтый шар из-под еловых спиц, как капля из-под ресниц.

*

Автомобиль приехал темносиний, остановился рыбу поудить, речушка Виля в глубине России желала случай с небом обсудить. А по дороге к маленькой деревне, излюбленной до дрожи из окна, брела бродяжка по привычке древней всех калик перехожих, и одна. И речка Виля, по совету с небом включив бродяжку в тройку от души, плеснула вслед, сглотнув рыбацкий невод: а ты, старуха, это запиши. В лесу кукушка прытко куковала, бродяжка, честью гордая, что часть, сперва считать за ней не уставала, потом устала, бросила считать. Вернулась в дом к просторному окошку сидеть, глядеть и думать ни о чем, и собираться с духом понемножку — он пригодится. Этому учен. Все думала, что ты сюда приедешь, и Виля тоже этого ждала, но ты не едешь, и в пустой беседе бормочешь, что замучили дела.

*

Розовым светом пронизанный воздух перед тем, как стемнеет. Жизни метафора. Или, точнее, знанья дарованный отзвук: что будет, когда будет поздно. От чувства чуда стиснуто сердце. Продых. Скерцо.

Когда и где Ада это написала (если она это написала), уже не узнать. Не была ли и она в каком-то смысле по-своему (учитывая наши времена) идейным человеком — верным идее любви?

Что еще? Занегин бросил пить и курить (трубку), начал работать, его небольшие послания имели определенный успех у римлян, а также за пределами Рима, но не более того, хотя и неплохо продавались, разумеется, не “Автопортрета” он так и не создал. Он выписал из Москвы мать Ариадны и положил в скромную, однако с прекрасным уходом швейцарскую клинику, где оплачивал ее пребывание в течение пяти лет. Через пять лет она скончалась. Кьяра родила двух очаровательных мальчишек, которые приезжали к бабушке и дедушке, покорив и растопив старые сердца и примирив их с действительностью. В Венецию, где Занегин был счастлив, он больше никогда не ездил.

Я была рада, что, в общем, все для всех кончилось хорошо.

Кроме тех, кого уже нет на свете.

Но мы не знаем, что с нашими мертвыми. Мы можем только просить их простить живых.

И потом, что значит: кончилось? Разве что-нибудь кончается?

Ну, а что, кроме этих частных событий в жизни частных людей, произошло еще в новом тысячелетии, вам известно лучше меня.

1999.