После Апокалипсиса
Шрифт:
— Я все равно хочу домой, — сказал Фома, прилагая все усилия, чтобы касаться ее как можно меньше. Она была прохладная и серебристая, кожа отсвечивала зеленью.
— Я не могу тебя отпустить, — сказала принцесса, — Мой народ несчастен. У моего народа не было барда. А им нужен бард.
— Пускай ищут себе вонючего барда в другом месте!
— Маленький мальчик, — сказала принцесса, и ее узкая ладонь легла ему на голую коленку, — ты очень хороший бард. Просто ты об этом не знаешь. А мой народ без барда стал просто горсткой бродяг и убийц. Ибо некому петь про
Фома молчал, стиснув зубы.
— Ваши люди догадались, что такое для нас барды, — сказала принцесса, и ее рука, точно серебристая рыбка, скользнула по его бедру, — они стали охотиться на них. Убивать их. А барды не умели прятаться, ибо по законам войны бард неприкосновенен. Теперь больше нет законов войны, о любовь моя.
— Пусти, — сказал пораженный Фома, — что ты делаешь? Девчонка, дура.
Она рассмеялась. Смех переливался у нее в горле, как вода.
— Обними меня, о большой мальчик, — сказала она, — обними вот так. И вот так. Ты бард, ты зеркало чести, ты будешь петь, и мои воины не будут нападать исподтишка, не будут травить колодцы, не будут резать детей в ночи. Они выйдут честно, станут прямо и умрут достойно. Разве ты не заслужишь этим благодарность своего народа?
— Я запутался, — пробормотал Фома, чье растерянное «я» ныряло в неведомые прежде глубины. — Ты хочешь сказать, что это… хорошо?
— Без благородства нет войны, — прошептала принцесса, и дыхание ее было огнем и льдом. — Может, победят твои люди, может, мои. Но больше не будет резни в ночи. Бард не принадлежит никому, он не принадлежит племени, он не принадлежит даже мне. Бард принадлежит истине.
— Тут что-то не так, — сопротивлялся Фома уцелевшими крохами здравого смысла, — я не…
Вода отражала звезды.
Шел отлив, и длинные белые косяки мелей протянулись меж островками. Спина водяного коня, выступающая из воды, отливала мокрым блеском.
Руки и ноги казались Фоме непривычно длинными, он путался в них.
Лодка скользнула к берегу.
— Ты здесь, о бард? — негромко позвал голос.
Фома помолчал с минуту, потом сказал:
— Да.
Две темные фигуры посторонились, давая ему уместиться на корме.
— Не прикасайтесь ко мне, уроды, — сказал Фома сквозь зубы.
— Мы и не прикасаемся к тебе, о бард, — ответил кэлпи негромко, — ты сейчас запретен для нас. Весь остров запретен. Это место только для таких, как ты. Для бардов.
— Кто там был? — спросил Фома нерешительно.
Кэлпи молчали. Звездный свет обтекал зеленые лица, как вода.
— Кто она?
— Кто? — переспросил кэлпи.
— Она. Принцесса.
Кэлпи переглянулись. Фома вытянул шею, вглядываясь в их лица в ожидании ответа, но кэлпи молчали.
Шест ударился о воду, звезды плясали на воде, разбиваясь на мелкие осколки.
— Там, на острове, — сказал Фома, — я был взрослым. Я был большим. Она сделала меня большим. Что она со мной сделала?
Кэлпи молчали.
— Я хочу домой, — неуверенно сказал Фома. Он путался в своих руках и ногах,
Кэлпи молчали.
— Ненавижу вас, жабы, — сказал Фома.
Кэлпи молчали.
Фома вытянул длинные руки и толкнул одного из них. Кэлпи, не удержавшись, кувыркнулся в воду.
— Вот так, — сказал Фома.
Он выпрямился в шаткой лодке, перехватил шест у второго кэлпи и с размаху ударил его по спине. Кэлпи сложился пополам, мягкий, словно тряпичная кукла.
— В воду, — сказал Фома.
Кэлпи обернул к нему темное лицо с раскрытым ртом, но не издал ни звука.
— В воду, — повторил Фома и толкнул того концом шеста в подвздох.
Кэлпи с громким всплеском упал спиной вниз.
— Помни про водяного коня! — сказал Фома темноте. — Помни про водяного коня!
Он толкнул в дно шестом. Лодка развернулась носом к зареву на горизонте — дальним огням Территории, ее домам, шахтам и наблюдательным вышкам. Плыть приходилось против течения, Фома налегал на шест, лодка то и дело норовила вывернуться из-под него. И как только эти чертовы педики ухитряются править такими неустойчивыми штуками?
— Я плыву домой, — пел Фома, не думая о том, что голос его скачет по воде, точно мяч, — плыву домой. Меня взяли в плен кэлпи, зеленые мерзкие кэлпи, но я сумел убежать. Первого я ударил рукой, второго ударил шестом! Они упали в воду, в черную воду, теперь их съест водяной конь! А я один стою в лодке, отталкиваюсь шестом от дна, сонные рыбы уходят прочь, зеленые жабы в страхе бегут от моего шеста. Я видел невиданные места, моя отвага чиста, и я плыву сквозь ночь…
Он поймал себя на том, что не может остановиться. Песня распирала его, как насильно удержанный в груди воздух.
Зарево приближалось, и вместе с ним явственно повеяло запахами железа и дыма. Это дом так пахнет? Небо светлело, вода перед носом у лодки собралась в складки.
Территория обозначила себя ржавыми фермами, встающими из воды, на перекладинах повисли зеленые пучки водорослей. Дорожки дальних огней бежали по воде, сходя на нет у его лодки. Он поднял голову и увидел, что звезды, потерявшись в этом зареве, сделались маленькими и жалкими.
Сторожевая вышка росла из воды — обзорная площадка на бетонном столбе; чуть ниже — гладкая жестяная опояска. Говорили, что по ней проходит ток, который отключается лишь во время смены часовых. Площадка ощетинилась стволами пулеметов, а были еще (Фома слышал об этом) снайперы, ради тренировки убивающие рыб, прячущих в глубине свои темные спины.
А это значило, что он в безопасности!
Он выпрямился в лодке, расставив ноги, чтобы сохранить равновесие, поднес руки рупором ко рту и сказал:
— Эй!
Эхо отпрыгнуло от поверхности воды и вернулось ему в руки.
Следом за эхом в руки ему ударил сноп брызг. Выстрел был словно треск сухой ветки, он даже не сразу понял, что это выстрел.
— Стой, где стоишь! — крикнули сверху.
— Я свой! — крикнул Фома, и голос его сорвался. — Свой! Меня похитили кэлпи! Вчера! Нет, позавчера…