После бури. Книга первая
Шрифт:
«А может быть, и не будет дальше допроса?— подумал Корнилов.— Не будет, да и только?! Кончил УУР с ним разговаривать?!»
Когда же на другой день допрос продолжился, Корнилов с первых же слов ждал, что УУР объяснит ему вчерашний разговор с УПК. Попытается объяснить, прокомментировать. Ему казалось — невозможно было не объяснить, не прокомментировать, миновать, забыть...
Может быть, УУР и в самом деле только шутит, играет с бывшим приват-доцентом, играет в допрос? Вечные студенты, они и всегда-то шутили по-своему, неизвестно как, непонятно для других?! Ведь если бы было нешуточно, всерьез, так УУР и в самом деле должен был давно Корнилова арестовать, во всяком случае — вести допрос в служебном помещении?!
— Конечно,— сказал Корнилов в самом
УУР, сидя против него на табуретке, заложил руки за спину и прервал Корнилова, сказав, что иронию выдумали интеллигенты, а народу ирония не свойственна. Юмор — другое дело, смех — да, а ирония — нет. В иронии без конца изощряются и форсят друг перед другом только интеллигенты. Ирония — внутриплеменное дело интеллигенции!
Корнилов не отступал, он заметил, что как это в самом деле странно: встретились два русских интеллигента — и вот уничтожают друг друга! Наверное, потому что один из них — интеллигент потомственный, а другой учился на медные деньги. Который на медные, тот сводит счеты, утверждает, что медные тоже создают и умственность, и образование. Так бывает. Корнилов не раз в своей жизни убеждался — бывает!
Следователь покусал себя за ус, поморщился и сердито сказал:
— Это вам только кажется, будто мы уничтожаем друг друга. По наивности кажется или по чему-то другому? На самом же деле — я вас уничтожаю! — Он присмотрелся к Корнилову, подумал и подтвердил:— И правильно делаю, совершенно правильно! Вы в каком звании закончили гражданскую войну?
— Капитан.
— В какой белой армии находились? Капитан? Под командованием какого генерала?
— Генерала Молчанова.
— Викторина Михайловича?
— Точно так! Вы знали генерала?
— Интересный был генерал. Ходят слухи — жив-здоров, живет в Сан-Франциско. Вы-то ничего о Викторине Михайловиче не слышали? С тех пор, как на Дальнем Востоке он воевал с Блюхером?
— Откуда же...— удивился Корнилов.
УУР был человеком осведомленным и сказал:
— Некоторые колчаковские полки сплошь состояли из уральских рабочих — из воткинцев, ижевцев, уфимцев. Вы ледовый поход по реке Кан вместе с воткинцами совершили?
— Вместе.
— Знаменитое дело. Вы комендантом в каких-нибудь населенных пунктах по пути отступления армии назначались?
— Однажды. В деревне Малая Дмитриевка.
— А в городах?
— Не было. Армия Молчанова шла тайгой, через города по железной дороге отступали эшелоны чехов.
— Не подпускали вас чехи к городам-то! Все-таки: в каких городах Восточной Сибири вы были, капитан?
— Тайшет. Нижнеудинск. Станция Зима.
— Улаганск?
— Улаганск? Нет, не был.
— Точно помните?
— Вне всяких сомнений.
УУР встал, подошел к окну. Долго там стоял, а вернулся к столу будто бы подобревший. Спросил:
— А вы песни крестьянские знаете? Хотя бы одну? Самарскую?
Корнилов не знал. Любил когдато слушать самарские песни и частушки, но не запомнил. Ни одной.
— Эх вы! — упрекнул Корнилова УУР.— Эх вы — «Ночевала тучка золотая» — знаете, «В моем саду мерцают розы белые, мерцают розы белые и красные, в моей душе дрожат мечты несмелые, стыдливые, но страстные!» — тоже знаете, а народной песни из родной своей губернии не знаете ни одной! А без этого и мужика, кормильца своего и родоначальника не знаете тоже. Ну так, издалека. Как графа Витте знали — усмехнулся вдруг УУР, а Корнилов тотчас вос пользовался этой усмешкой и впопад или невпопад, поскорее задал вопрос:
— А дикость деревенской жизни? — помните? Глеб Успенский? Другие народные демократы?
— А я бы их туда же, куда и вас: куда Макар телят не гоняет? Все вы одна шпана! В университетах обучились и ну шпынять мужика, плевать ему в морду. Добродетельно и умилительно плевать, а то — со злостью, разницы нет. Вот они когда уже явились, троцкисты! Не-ет, дворяне, те не забывали, чей хлебушко жуют, им теории
— И песня! — подсказал Корнилов.
— И песня! — с готовностью подтвердил УУР.— Обязательно! Вот, поглядите-ка, сколько лет пройдет, и не так уж много, совсем немного, особенно если кто-нибудь с умыслом постарается, а кто-то, вот так же, как вы, руки опустит, отступится от своего хотя бы малого, но дельного русского дела,— и тогда от нас, от русских, ничего, кроме песен, не останется! Значит, песни тоже главные! — УУР как бы даже собрался запеть, но не запел, уже другим тоном сказал: — Я еще что о вас узнал? Я узнал, что, когда вы хлеб едите, вы песни-то в нем не слышите. Нет-нет, не слышите! А этого никак нельзя! Хлеб бабы и девки в поле жали, так не молчали, поди-ка? А зерно веяли, опять же не молча, уже это само собою?! Они пели при этом, и не раз, и не одну песню, а я после того чтобы ни разу их песни не услышал, поедая тот хлеб?! Да какой же это человек после того? Сколько же он и глух и нем? Он уже после того троцкист какой-нибудь, вроде вас... Я еще не решил, это и от меня, это и от вас будет зависеть, но вот подождите — закончим с вами допрос, приобщим показания к делу, тогда я, может быть, и приду вас проводить в края, куда Макар телят не гоняет! Приду с гармоникой и спою вам песни, вы и в жизни своей не слыхивали! Где вам было их слышать-то в Санкт-Петербургах, в Самарах-Саратовах? Северные песни я знаю, поморские-беломорские, истинно русские, без посторонних, тем более иностранных, влияний и воздействий, либо на смыкании двух великих песенных стихий, русской и украинской, в Курской губернии услышанных. Я умею. Я песни собирал едва ли не от самой Варшавы и до Челябинска, от Соловецкого монастыря и до Екатеринодара, это ваш Глеб Успенский на всем том великом пространстве не услышал их ни одной, а какое же, спрошу я вас, какое имеется право у человека не слышать их? Вот вы? Вы их тоже не слышали, потому вы и есть человек никакой!
— Никакой?
— Никакой! — подтвердил УУР. — Самый разный. Сами не знаете — какой! Вот я уголовников допрашивал — те знают, кто они, те личности, а — вы? Вы собеседник. Собеседник с великими и малыми. С малыми, потому что демократ. Да. А в то же время ведь сидит в вас этакое командирское и даже — белогвардейское. И гвардейское что-то — уж это точно. Семеновского либо Преображенского полка. И опять же что-то, ну прямо-таки подлинно-народное тоже застряло. Волосы светлые, будете седеть — не заметите. И никто не заметит, а это очень народная черта, особенно для северо-западного русского населения. А веснушечки в детстве, а может быть, и в отрочестве по лицу прогуливались. Было? Жаль, жаль, что вы всему этому изменили — и гвардейскому, и народному, всякому. Очень жаль. А веснушки-то — были?
— Не было! Веснушек не было никогда!
— Странно! У таких мальчиков, которые при состоятельных родителях других забот не знали, как только размышлять — кто они, великие или не совсем, вундеркинды или так себе,— у таких при православном их облике почти неизбежно являются веснушки. Притом это, в общем-то, не худший человеческий и барский тип, это не самые плохие мальчики, я знаю. Я много репетировал в разных семьях, и такие мальчики меня никогда не подводили, они сами по себе были сообразительны. Поди-ка, лошадь умеете запрягать, Петр Николаевич?