После дождичка в четверг
Шрифт:
Терехов растерялся и пошел за ней не сразу, коридор был пустой и тихий, жители его веселились сейчас в столовой, Терехов нашел Илгину дверь и, нажав на нее, понял, что она заперта изнутри, Илга стояла за дверью, Терехов это почувствовал, и ему послышалось, что она плачет.
— Перестань, Илга… Отопри…
— Нет, нет, нет!
— Открой, Илга. Пусти.
— Ты ее любишь!.. Ты ее любишь!..
— Не надо, Илга…
— Ты ее любишь! Ты Надю любишь! Уходи!..
— Я никуда не уйду. И ты это знаешь.
— Замолчи,
— Пусти, Илга…
— Нет, нет, нет! Ты любишь Надю!
Она всхлипывала, а потом замолчала, может быть, ждала, что он скажет сейчас: «Не люблю я Надю. Я люблю тебя», наверное ждала, только этих слов ей и надо было, полетел бы крючок вверх, вымаливала она эти слова у Терехова.
— Не все ли равно, — сказал Терехов хмуро. — Кто знает, как будет дальше. Мало ли как повернется все дальше.
— Уходи, Терехов, я прошу тебя…
— Я не уйду. Открой.
— Уходи. Ты ее любишь…
— Ты хочешь, чтобы я выломал дверь?
— Тогда я убью тебя!
— Вот это любовь, — сказал Терехов.
— Уходи, уходи, уходи…
Последнее «уходи» совсем тихо, как мольба, как гаснущая надежда, и потом молчание, молчание, которое нельзя было вытерпеть, и Терехов, забеспокоившись, сначала слабенько постучал в дверь, точно боялся, как бы Илга не сотворила чего, ведь росла она в городе с чугунным памятником любви, потом стал стучать громче и забарабанил, забарабанил так, что доски дверные затрещали, повторял: «Открой, Илга! Открой!», не заботился о том, услышат ли его вокруг, появятся ли любопытные носы, барабанил кулаками с досадой, но вдруг подумал: «А зачем? К чему это все…», и Терехов опустил руки и пробормотал:
— Ну ладно. Ну как хочешь.
И он, нахмурившись, пошел коридором, остывал, все еще надеялся, что Илга не выдержит и выскочит за ним следом, но дверь не открылась, и тогда Терехов сказал себе: «Ну и дура… Мало ли как все могло повернуться в жизни… Ну и дура». Он шел к своему дому, ссутулившись, усталый и разбитый.
19
— Терехов, один известный тебе человек желает поговорить с тобой. Я это чувствую.
Чеглинцев стоял перед Тереховым на страдалице доске, плавающей в грязи, и улыбался. Дождевые капли бежали по его носу и щекам.
— Ты, что ли, этот известный человек?
— Лично товарищ Испольнов. Василий.
— Где он?
— Нынче дома и один.
— Он тебя послал за мной?
— Послать он не мог, потому как мы с ним в разных организациях. А намекать — намекал.
— Поговорить захотел?
— А почему бы перед отъездом и не поговорить?
— Когда отъезд-то?
— Скоро. Говорят, вода в Сейбе начала спадать.
— Голова у тебя болит?
— Немного есть. А у тебя?
— Болит. Слушай, я здорово пьян был вчера?
— Ты? Да нет, не заметил. Танцевал, помню, отчаянно.
— Я
— Соломин шепотом уговаривал Испольнова остаться. Думал, что я сплю.
Они шли медленно, прогуливались, как курортники в счастливом санаторном забытьи, дышавшие после обеда лечебным воздухом. Сопки стояли вокруг взлохмаченные и мокрые, и облака гуляли по ним.
— Слушай, — сказал Терехов, — ты все около Арсеньевой вертишься. Ты серьезно или просто так?
— Просто так. А тебе-то какое дело?
— Я же ее сюда привез. Мне и отвечать. Хотел, чтобы жизнь у нее наладилась.
— А может, я и есть наладчик? Может, у меня серьезные намерения…
— Знаю я твои намерения… А ей сейчас очередной кобель не нужен… Иначе все по-старому пойдет… Я тебя прошу…
— Ладно, — сдвинул кепку на лоб Чеглинцев. — Если ты просишь… Я-то не обеднею…
— Слово даешь?
— Ну даю… Я вообще остепениться решил. Такие у меня планы. Доучиться хочу. Вы с Севкой в Курагине учились?
— Да. Сколько у тебя классов?
— Девять. Но я девятый хочу повторить. Все забыл. Придется по вечерам таскаться в Курагино.
— Вот и пришли.
— Валяйте поговорите, а у меня есть дела. Пока.
Чеглинцев уходил стремительно, словно Испольнов мог выскочить сейчас на крыльцо и пригласить его участвовать в разговоре, былинный богатырь убегал нашкодившим второгодником, и Терехов улыбнулся ему вслед.
Испольнов сидел за столом в рыжей ковбойке, ворот расстегнув, и морщил лоб. В комнате было жарко, печка пыхтела, черные портянки и ватные штаны были разложены на ней, ароматили воздух. Испольнов заулыбался, улыбка его, как всегда, была нагловатой и ироничной, но и чуть заискивающей.
— Раздевайся, начальник, — сказал Испольнов, — а то сопреешь.
— А ты чего сидишь в такой духоте? — спросил Терехов, подсев к столу.
— Тебя жду.
— Я думал, золото сторожишь.
Испольнов нахмурился, и Терехов подумал, что зря он сказал о золоте, хотел пошутить, а Испольнов не принял шутки, и, чтобы смягчить напряжение, возникшее тут же, Терехов добавил:
— Это не я выдумал про золото. У нас в поселке часто болтают: «Испольнов золото сторожит». А ты и не знал? Говорят, у тебя мешок под кроватью пуда на два.
— Встань и загляни под кровать. Оторви зад. Увидишь обглоданный чемодан. Но золото есть. Песочек в кисете. Нашими руками намытый. Нашими спинами найденный.
Испольнов сказал это сердито, обиженно, и Терехов понял, что к кисету с песочком он относится серьезно и шутки коробят его.
— Ладно, — проворчал Испольнов, — тебя ведь не золото интересует.
— Ты тогда все время при Будкове был?
— Был. Вроде первого заместителя. Нас и начинало-то на Сейбе всего ничего, бригады две.