После измены (сборник)
Шрифт:
Батырева переводила взгляд с Антонины на Катьку, с Катьки на Антонину, даже на потолок посмотрела, чтобы слезы в глазах удержать, но не смогла – и горько заплакала.
– Не плачь, – обняла ее Антонина Ивановна и задрожала, словно в ознобе.
– Теть Тонь, – всхлипывала Женька. – Это вы не плачьте!
– Не буду…
– Да что ж вы плачете-то? – притянула ее к себе Батырева и поцеловала. – Не плачьте. Не плачьте, – приговаривала Женька и гладила Самохвалову по спине. – Не плачьте.
– Оставь ее, Жень, пусть поплачет, – тихо попросила ее Катька. Расцепила
– Иди, Кать. Чаю попейте. Иди. Устала я.
Катерина накрыла мать белым льняным покрывалом и вышла из комнаты.
– Зачем ты ее белым накрыла? – прошипела Женька, выглядывая из кухни.
– А что такого?
– Да ну тебя. Лежит теперь, как покойник. В этом… как его… саване…
– Ничего не покойник. Чем я ее еще накрою? – возмутилась Катерина и с опаской посмотрела на мать.
Антонина внешне напоминала египетскую мумию: черные, словно обуглившиеся руки, черная ступня из-под белого покрывала, вместо волос непрокрашенная пакля, лица не видно… Сон ее был тревожным, быстрым – она вздрагивала, постанывала, а потом замирала. Женьке стало неловко; возникло ощущение, что она наблюдает за больным человеком, погруженным в гипноз. Вроде спит, а вроде и не спит: живет себе какой-то особой жизнью, чем вызывает не столько интерес, сколько здоровую брезгливость.
– Кать, – попросила Батырева. – Закрой дверь, а то неловко как-то.
Младшая Самохвалова, похоже, испытывала аналогичные чувства, поэтому выполнила просьбу подруги мгновенно.
– Знаешь, – поделилась Катька. – Тетя Ева сказала про маму, что она – черная вдова. Теперь мама думает, что это из-за нее все. И просит прощения то у ПАПЫ, то у НЕГО. Даже у меня просит и говорит, что, когда я вырасту, она на море уедет, потому что проклятая она и нельзя ей с людьми жить.
– Да ну, глупости какие! – возмутилась Женька. – Черная вдова – это вроде паук такой, я где-то читала.
– Паучиха, – поправила ее Катя. – Я в Большой советской энциклопедии посмотрела. Она своих пауков съедает, чтоб не мешали детей растить.
– А тетя Тоня-то тут при чем?
– А при том, – зашептала подруге в ухо младшая Самохвалова. – Папа ведь у меня умер? Умер. Мама, значит, вдова стала. И дядя Петя утонул. Опять, значит, вдова.
– Ну и что?
– А ну и то! Может, я тоже черная вдова?
Женька поперхнулась и еле удержалась, чтобы не дать бестолковой подруге подзатыльник. В семье Батыревых верили в силу «волшебного слова», поэтому, если из чьих-либо уст слетала «дурная» фраза, обычно говорили «типун тебе на язык», «да чтоб тебя разорвало», а иногда и просто шлепали по губам или отвешивали затрещину. Обычно срабатывало, и ничего плохого не происходило. Как поступают в других семьях, Женька не знала, поэтому обошлась нейтральным:
– Ты дура, что ли?
– Ничего не дура, – продолжала шипеть Катька.
– Какая же ты вдова, если у тебя мужа нет?
– Ну будет же. А потом умрет. Мама сказала, у нас мужчины не приживаются.
Признаться, что «мама твоя – тоже дура», Батыревой не позволило воспитание,
– И что же? Замуж теперь не выходить?
Катерина задумалась. Вот так, чтобы совсем замуж не выходить, не хотелось. А выходить, чтобы муж умер, было страшно. Опять же: не будет мужа, не будет детей. Эту закономерность девочка усвоила очень хорошо. С другой стороны, если верить маме, от детей одни неприятности. Тогда лучше и не надо детей. Лучше кошку завести или собаку… Тоже не вариант. Катька окончательно зашла в тупик.
– Так ты мне не сказала…
– Чего? – очнулась младшая Самохвалова.
– Ничего. Воды дай попить…
Женька выглянула в окно: мальчишки поджигали тополиный пух, прибитый к земле невесомой своей тяжестью. Пух вспыхивал – земля оголялась, и на это место откуда ни возьмись опускался новый слой шелкового тополиного цвета. Увидели взрослые, погрозили пальцем, пообещали донести родителям – ребята исчезли. Двор опустел.
Батырева устала от чужой скорби и запросилась домой.
– Не уходи! – остановила ее подруга.
– Знаешь, Кать, мне пора, – мягко отказала та и проследовала в прихожую.
– Приходи еще, – пригласила Катька.
– При-и-иду, – с легкостью пообещала Женька, чмокнула Самохвалову в щеку и испарилась.
Так Катя и не успела рассказать ни о чем, что тревожило ее растущее не по дням, а по часам сердце. С каждой минутой оно становилось все больше и больше, поэтому становилось страшно: вдруг не выдержит и лопнет? Разлетится на мелкие кусочки? На облака, что толкали самолет в самое пузо, а Петр Алексеевич называл это «зоной турбулентности». На разноцветную гальку, в которой зеленели отшлифованные морем бутылочные осколки. На морские брызги, от которых на ногах оставались блестящие глянцевые пятна. На написанные и не написанные этому дураку Андрееву письма. На три вечера с Алеевым у кочегарки. На много-много чего, не имеющего срока давности, а значит, подлежащего вечному хранению.
Еще хотелось рассказать о мучительных снах, растянувшихся во времени, как потрескавшаяся резина. Одно и то же. Одно и то же. В зеленой воде – черепаховая лысина и пятнистые плечи. Солодовников. На дно смотрит и голову поднимать не хочет. «Петя, Петя!» – зовет его мама, а он не откликается. «Утопленник!» – кричат люди и бегут к морю. Бегут и толкают ее, Катьку, поэтому ничего не видно за ними. И снова мама зовет его: «Петя! Петя!» А слышится: «Сеня! Сеня!» И вот уже непонятно, кто плавает вниз лицом и никак не хочет вставать на ноги.
А потом вместо человека – белый пузырь в черепаховых крапинах. Значит, Солодовников. Прибоем пузырь сначала выбрасывает на гальку, а потом затягивает обратно в море. «Так помогите же!» – кричит мама и давит этот пузырь вниз, в воду, чтоб утонул и исчез. А он не тонет и не исчезает.
Перевернули. И не Солодовников это, а мама. Глаза открыты, реснички маленькие такие, мокрые, слиплись. Во рту – зуб золотой блестит. Наверное, это не зуб никакой, а солнце светит. И Катька зовет ее: «Мама! Мама». И трогает. А она холодная и сырая. И молчит.