После маскарада
Шрифт:
Имея за плечами долгий опыт работы психиатром, Грених сам никогда не пытался разобраться в той чудовищной ситуации, жертвой которой стал, будучи еще слишком юным в свои двадцать, чтобы осознать глубину предательства двух близких ему людей. Он предпочел все задвинуть в самый дальний угол памяти, забить досками, повесить большой амбарный замок и больше никогда его не открывать.
Рита была его невестой еще задолго до женитьбы на матери Майки. Маргарита Михайловна Марьяшина – очаровательная балерина, только окончила Императорское театральное училище, ныне институт сценических искусств, и танцевала в кордебалете, но уже пробовала партии Коломбины в «Щелкунчике» и Царь-девицы
Грених почему-то запомнил ее именно Коломбиной в пестрой с ромбами пачке и с полумаской на лице, танцующей нарочито пружинно, как марионетка. Возможно, потому что такой он ее впервые близко увидел после балета в гримерке, куда попал совершенно случайно, приглашенный каким-то общим знакомым. Эта полумаска и большой ярко-пунцовый улыбающийся рот совершенно его очаровали. Ее лицо нельзя было назвать красивым: нос будто припухший, непропорционально большие черные, пристальные и круглые, как у мыши, глаза, угольно-черные брови и чуть выдающаяся верхняя губа делали ее похожей на портреты тех художников, которые почитали рисовать чем страннее, тем лучше. Но он влюбился в ее загадочную улыбку… и в длинные черные волосы – густой шелк, ниспадавший чуть ли не до самых колен. Она тогда сидела на пуфе, поджав стопы в пуантах под себя, и расплетала тугой пучок на голове, пачка в ромбах едва прикрывала ноги.
Крах их коротких отношений начался с очередной фазы упадка маниакально-депрессивного психоза у Макса, которая разыгралась к концу учебного года. Был конец мая, прямо как сейчас, все цвело, в воздухе стоял аромат приближающегося лета, пахло сиренью, цветущими яблонями, каникулами и свободой… Повезло, что институт к июню несколько опустел, немногие студенты стали свидетелями, как младший преподаватель невропатологии срывал со стен плакаты с анатомическими рисунками, швырял в окна книги и сам едва не бросился за подоконник.
Пока Константин Федорович заканчивал свою исследовательскую работу, Рита стала трепетной сиделкой его брата, ходила за ним по пятам, выслушивала бред о буддизме, йоге, гипнозе и операциях на мозге, которые Макс собирался проводить на заключенных, да только все никак не мог получить соответствующее разрешение. А потом они оба внезапно бежали в Москву. Исчезли, ничего не объяснив. Только дома он узнал, что Макс и Рита тайно венчались.
Так Константин Федорович прохлопал свое счастье. Молча проглотил обиду, доучился в университете, кончил курс, принял должность ординатора в том же отделении, где работал его брат, и молча же с ним трудился над общим делом, никогда не поминая случая с похищенной невестой. Он очень умело скрывал свои чувства, даже женился потом, хотя и без особой любви, в надежде покончить с тихими мучениями, и чтобы наконец удовлетворить желание отца, который страдал в отсутствие внуков. Майка стала его долгожданной радостью.
Однако жизнь жестоко обошлась с обоими предателями. Ее выгнали из Мариинского, он оказался заточенным в Преображенской психлечебнице. Она бросила балет, стала дамой полусвета, он – пациентом палаты отделения буйных.
Грених продолжил работать ординатором в больнице, куда положили брата, и трудился там до тех пор, пока Макс не обвел его вокруг пальца, предложив гипнотерапевтический метод в качестве лечения. Он сбежал во время очередного сеанса. Той штуке с часами, которую Константин Федорович провернул, чтобы
Грених вздрогнул от оглушительного сигнала клаксона, увидев позади себя огромный грузовик. Водитель наполовину высунулся из окошка и отчаянно кричал, чтобы зевака пододвинулся и не мешал сделать разгрузку у здания Винсиндиката. Сколько он так простоял, провалившись в воспоминания?
Ее нужно было поймать. Она не одна приехала. Она с ним. Шкловский упомянул очаровательную попутчицу гипнотизера. На третий день Грених будет расторопней, пробьется сквозь толпу, непременно подоспеет к моменту, когда артисты начнут собирать цирковой реквизит, и опередит их.
Но едва ли не перед самым его носом Рита скользнула за штору, поспешно подхватив одну из болонок. Путь профессору преградила африканка и стала очень живо, с недовольным лицом стрекотать на диалекте, кажется, из рода банту. Грених оторопел и послушно отошел, позволив циркачам снова оставить его ни с чем.
Да что же это, в конце концов, такое!
На четвертый день фургончик на Арбатскую площадь не приехал. Зато на пятый Рита остановилась на Тверском бульваре у памятника Тимирязеву и собрала публику там. Опять Грених увидел ее случайно: повезло сесть на автобус, который проезжал мимо. Но остановиться на сей раз он не мог – ехал на собственную лекцию в институт Сербского. Оставалось лишь проводить беглецов сожалеющим взглядом. Рита танцевала с обручами, отбивая голыми пятками мостовую, а вокруг резвились ее болонки.
На шестой день она обосновалась там же, но подойти к фургону Грениху не позволил тяжелоатлет. Силач, назвавшийся Барнабой Марино, деверем хозяйки фургончика, преградил дорогу профессору, когда тот уже намеревался протянуть руку к заветной шторке, и принялся что-то втолковывать ему на плохом французском с таким сильным итальянским акцентом и так живо жестикулируя, что Грених поначалу не понял ни слова, с трудом разобрав только, что «сеньора Марино» не может его принять по весьма веским причинам, а если гражданин в шляпе и плаще будет чрезмерно настойчив, к нему применят силу.
– Сеньора Марино? – вскричал Константин Федорович вне себя от злости. – Какая, к черту, сеньора!
Немного обескураженный и обиженный Грених развернулся и уже собрался уйти. Сеньора Марино! Тоже выдумала. Неужели ничего более изобретательного на ум не пришло?
Но тут она его окликнула:
– Костя! Стой…
Грених как заговоренный обернулся, позабыв об обиде. Рита откинула шторку, легким движением опустила на мостовую обе ножки, затянутые в белые ботинки, и соскочила вниз. Она успела сменить платье с циркового на повседневное – тоже белое, легкое, с рукавами-крылышками и спущенной на бедра плиссированной юбкой, волосы собрала под кремового цвета косынку, которую повязала под подбородком.
Наконец, вот оно – ее лицо, почти не изменилось за двадцать лет, чуть острее стали скулы, чуть больше глаза в ореоле легкой сеточки морщин, появилась едва заметная складка на лбу и еще две вокруг ее большегубого рта. Пожалуй, она совсем исхудала и побледнела. Или же эффект изможденной девушки, которой нет и двадцати на вид, ей придает отсутствие косметических средств, краски, лоска. Она, как и раньше, с невинным очарованием закусывает нижнюю губу, томно опускает глаза, а потом резко вскидывает ресницы, в зрачках застывает не то вопрос, не то осуждение, не то вызов.