После меня

Грин Линда

Я целую экран, закрыв глаза и мысленно представляя себе, как я когда-то поцелую его на самом деле.

На следующее утро, когда я жду поезда, звонит мой телефон. Я достаю его из кармана и с удивлением вижу на дисплее имя Сейди. Я раздумываю, отвечать мне на ее звонок или нет, но в конце концов отвечаю.

— Привет, — говорю я. — Не рановато для тебя?

— Я встала утром так рано, чтобы сказать тебе, какая я балбеска.

— Что ты имеешь в виду?

— А наш с тобой последний разговор, когда мы ходили в «Прет». Я вела себя как какая-то дура.

Несколько секунд я молчу. Честно говоря, я ошеломлена. Я ведь думала,

что уже потеряла ее. Потеряла навсегда. Я никак не ожидала, что она даст мне еще один шанс.

— А мне нужно было понимать, насколько тебе тяжело, — говорю я, и мой голос слегка дрожит.

— Я просто не ожидала такого — только и всего. Я имею в виду, что в нынешние времена уже никто не женится, разве не так? Если бы ты сказала, что переезжаешь к нему жить, это не стало бы для меня большой неожиданностью. Если выбирать между малюсенькой спальней в доме ленточной застройки в Митолройде и роскошной квартирой в Лидсе, я знаю, что выбрала бы лично я.

— Я выхожу за него замуж не ради его квартиры. Я его, знаешь ли, и в самом деле люблю.

— Я это поняла. Мне просто не хочется, чтобы ты превращалась для меня в домохозяйку средних лет — только и всего. Если ты не будешь осторожной, ты и не заметишь, как станешь пахнуть детской отрыжкой и жаловаться по поводу бессонных ночей.

Мне приходится отвести руку с телефоном подальше от головы, чтобы сделать парочку глубоких вдохов (так, чтобы Сейди не услышала). Она даже не представляет себе, что сейчас говорит, это очевидно, но я начинаю понимать и то, какими непростыми будут наши с ней отношения, если их удастся сохранить.

— Послушай, я не могу долго говорить. Мой поезд уже вот-вот подъедет, — говорю я.

— А ты не у него дома?

— Нет. Я приехала к себе домой, чтобы повидаться с папой. Я, если честно, была сильно измученной. В этот уик-энд я ходила с матерью Ли по магазинам, выбирала себе свадебное платье.

— Ого! Это уже серьезно. Ну и как, выбрала?

— Да.

— Мне оно понравилось бы?

— Оно не черное и в нем нет элементов из кожи — если ты это имеешь в виду. И еще до того, как ты спросишь, отвечаю, что нет, я не буду надевать под это платье ботинки «ДМ».

— Жаль. Это было бы неплохое сочетание.

— Я не думаю, что мать Ли одобрила бы.

— А тебя-то она одобряет?

— Думаю, что да. Мы теперь с ней еще и друзья в «Фейсбуке».

— Мне тогда лучше быть осторожной по поводу того, что я там тебе пишу. Не хочу, чтобы у тебя возникли проблемы с твоей свекровью.

Поезд уже подъезжает к платформе.

— Ну ладно, мне пора ехать, — говорю я.

— Послушай, а может, на этой неделе снова пообедаем вместе? Только на этот раз платить буду я — чтобы как-то компенсировать то, что вела себя как идиотка.

Я колеблюсь, потому что не уверена, стоит ли мне встречаться с Сейди, тем самым нарываясь на продолжение того разговора с ней, особенно с учетом всего того, что я прочла вчера вечером. Но я ведь уже решила больше не заходить в «Фейсбук». Возможно, было бы неплохо снова привлечь ее на свою сторону. Может, если я заставлю ее увидеть, каков Ли на самом деле, она не станет поднимать весь этот шум в будущем?

— Хорошо. Просто сообщи мне когда.

Я чувствую это, когда просыпаюсь в среду утром. Такое происходит каждый год. Боль. Страдания. Горечь. Люди врут, когда

говорят, что время лечит. Ничего оно не лечит. Просто острая боль притупляется и ты периодически о ней забываешь, но каждый год на годовщину маминой смерти возникает ощущение, что обезболивающее средство перестало действовать, и ты осознаешь, что рана не зажила, она такая же глубокая и болезненная, как и раньше, и что ты всего лишь маскировал ее весь прошедший год, чтобы хоть как-то продолжать жить. И весь день становится одним долгим, беззвучным воплем, пока ты ждешь, когда этот день пройдет и обезболивающее средство начнет действовать снова.

Я быстро одеваюсь и иду на первый этаж. Когда я захожу, папа поднимает на меня глаза, и я вижу, что он плакал. Я подхожу к нему и обнимаю его. Нам с ним не нужны никакие слова. Наше утешение заключается лишь в осознании того, что мы оба испытываем одинаковые чувства и что нам обоим одинаково тяжело. Папа берет меня за голову руками и целует в лоб.

— Не становится ни капельки легче, правда? — говорит он.

— Да, не становится.

— Хочешь позавтракать или поедем сразу?

— Поедем сразу.

Мы садимся в папин автомобиль и едем все десять минут молча. Все мои мысли — лишь о том, как папа едет по этому же маршруту, но с лопатой. И о том, в каком же он был отчаянии, раз решил выкопать меня из могилы.

Я тереблю стебли желтых нарциссов, лежащих у меня на коленях. Нарциссы были любимыми цветами мамы. Вообще-то я не знаю точно, правда ли это или же она говорила так просто потому, что я всегда дарила ей нарциссы на День матери. Интересно, какие цветы будет приносить на мою могилу Гаррисон, когда станет для этого достаточно большим? У меня ведь нет любимых цветов. Думаю, мне стоит выбрать для себя какие-то любимые цветы и сказать об этом папе и Ли. Я готова сделать что угодно, лишь бы им было легче справляться с тем, что меня больше нет.

По сравнению с другими кладбищами это — очень даже симпатичное. С него открывается великолепный вид на долину Ладденден — несколько дымовых труб старых фабрик, поля, деревья и петляющие тропинки вдоль каменных оград, сложенных без строительного раствора. А еще здесь очень тихо. Мы прогуливались здесь, по этой местности, всей семьей, когда я была маленькой. Я тогда жаловалась, что у меня устают ножки.

Я иду вслед за папой в дальний угол кладбища — туда, где более свежие могилы. Деревья за ними заслоняют от нас находящуюся за кладбищем церковь. Кое-где бросаются в глаза своими яркими оттенками цветы, завернутые в целлофан, с написанными дрожащим почерком посланиями.

Мамина могила — в самом углу. Папа зарезервировал тут место на всю семью. Он сказал мне, что это означает, что мы когда-нибудь снова соберемся все вместе. И что мама будет нас ждать. И теперь из его публикации я знаю, что следующим, кого похоронят здесь, буду я. Он ведь, судя по той его публикации, сидел и плакал между могилой мамы и моей могилой.

Я смотрю, как он кладет на мамину могилу красную розу. Его рука при этом дрожит. Дрожит и его нижняя губа. Я подхожу и сжимаю его ладонь, а затем кладу рядом с его розой свои нарциссы. Когда я делаю это, воздух, который как бы накапливался глубоко внутри меня, вырывается наружу какими-то первобытными звуками. Я опускаюсь на колени и делаю резкий вдох, чтобы заполнить образовавшийся во мне вакуум. Папа тоже опускается на колени рядом со мной и берет под руку.