После ночи — утро

Колягин Михаил Федорович

Помедлив, он кашлянул и вышел на дорогу. Касьянов от неожиданности выпустил руку девушки.

— А ну-ка, марш на работу! — сказал Васенин. — Тут, братец, минутами не натянешь.

Касьянов, узнав Васенина, хотел что-то сказать ему, но, махнув рукой, опрометью кинулся бежать в ту сторону, откуда полыхали зарницы. Девушка укоризненно посмотрела на Васенина, потом, резко передернув плечами, зашагала мелкими, нервными шажками.

Васенин снова остался один. Тихо и пустынно на улицах. Перемигиваясь, гасли окна в громадных притихших домах. Ночь над городом. Ночь видит сны и подслушивает негромкие семейные беседы. Платон Николаевич шагал по щедро освещенной главной улице. Не заметил, как прошел мимо переулка,

где надо было сворачивать к своему дому. В газоне застрекотал сверчок. Платон Николаевич нагнулся, пошевелил ветку, но сверчок уже заливался где-то в другом месте. Это была их, сверчков, тайна, которой они всегда дразнили ночных путников. Мягко прошумев, мимо прошмыгнуло такси. Сверчок снова залился звонко и задиристо.

С каждым шагом все яснее ощущалась близость завода. Его еще не было видно из-за домов, но все ярче вспышки пламени, слышнее грохот металла и деловая перекличка паровозов.

Васенин чувствовал себя необычайно бодро — хоть сейчас заступай на смену, но не мог понять, что с ним происходит. Почему, чувствуя себя, как никогда, здоровым, он испытывает какую-то тягостную, болезненную тоску? Все-таки надо возвращаться домой. Скоро двинется из завода ночная смена, и тогда опять придется уступать дорогу, чтобы не мешаться под ногами. «Вот здесь, за гастрономом, сверну направо, на свою улицу, и там прямехонько до дому», — решил Васенин, хотя знал, что ему трудно будет сделать это. Его все больше тянуло в сторону завода.

Магазин был освещен изнутри. Сквозь его стеклянные стены Платон Николаевич увидел прибор для газировки воды и сразу почувствовал жажду. Но хотелось не просто воды, а именно газировки, не этой, магазинной, а из сатураторной мартеновского цеха. Той, которой невозможно выпить более трех глотков подряд, чтобы у тебя не захватило дыхания, чтобы ты потом крякал и дул в алюминиевую кружку. Теперь смена уже приступила к работе, и люди по очереди пьют у сатураторной.

Перекресток остался позади, и теперь его, металлургический, можно уже не только слышать, но и ощущать по вздрагиванию земли под ногами.

Завод грохотал и лязгал металлом, гудел паровозами и мостовыми кранами. Кончились жилые дома, открылся широкий простор с остатками низкорослого березняка, за которым, насколько хватал глаз, раскинулся огромный завод с бесчисленными трубами. Где-то между тусклыми звездами, лениво переваливаясь, колыхался черный, в отсветах пламени, дым.

Платон потрогал боковой карман, убедился, что его «вечный» пропуск при нем, и ускорил шаги. В проходной стояла немолодая женщина в вылинявшей, по аккуратно выглаженной гимнастерке, туго стянутой широким ремнем, и жевала пирожок. Ее упрашивал молодой паренек, опоздавший на смену.

— Тетенька, пройду, а? — чуть не плача, жалобно тянул он. — Не заходил я домой, за пропуском. Вижу: опаздываю — и прямо сюда.

Паренька поддержал Платон Николаевич:

— Пропусти человека. Подумаешь, украдет чугунную болванку.

Вахтерша не удостоила его ответом, только с излишней подозрительностью осмотрела пропуск. Всунув в рот остаток пирожка и скосив на него глаза, сравнивала фотографию с «оригиналом».

— Баба — известное дело, — посочувствовал пареньку Васенин, забирая пропуск. — С мужиком тысячу раз легче договориться.

— Я тебе покажу — баба. Я при исполнении… — грозно надвинулась вахтерша и вдруг закричала на парня:

— Чего толчешься под ногами?! Чтоб одна нога здесь, вторая — в цехе! Понятно? Голову бы свою на свидании оставил, а не пропуск.

Обрадованный парень рванулся в узкий коридор проходной, чуть не сбив Васенина с ног.

Через, путаницу тропинок, протоптанных между штабелями руды и металлоконструкций, Васенин подошел к своему мартену. В воротах разливочного пролета он остановился отдышаться и собраться с мыслями. Снова остро почувствовал

жажду. «Надо как-то незаметно добраться до сатураторной, чтобы никто не узнал, напиться — и домой. А то разные расспросы начнутся. Как да что? Какими судьбами попал сюда в ночное время? Неудобно отрывать людей от работы». Вверху, над самой головой, гудело пламя в миксерном барабане. Васенин нерешительно шагнул вперед. Теперь стало видно все, что делалось в цехе. Наметанным глазом сразу определил: сейчас там самый напряженный момент. Справа, над составами изложниц, висело два ковша: шла разливка стали, по пролету из конца в конец носились краны, заменяя шлаковые чаши. Но не это интересовало Васенина. Там давала плавку его, третья, печь. От желоба до разливочного ковша висела тяжелая огненная дуга, которая по яркости могла спорить с самим солнцем. Каскады звездных искр с шипением разлетались по сторонам, сыпались на пол, на суконные спецовки: людей. Казалось, люди проходили мимо третьей печи нарочно только для того, чтобы бесстрашно подставить свои плечи под звездный дождь. Весь цех колыхался в отсветах веселого пламени. Платон Николаевич знал, что этот свет, пробившись через потолочные стекла цеха, сейчас отражается облаками и виден далеко за городом. Кто-нибудь сейчас наблюдает эти сполохи и обязательно показывает на них рукой: «Смотрите! Рождается новая сталь!»

Васенин стоял не шелохнувшись, будто закаменел на одном месте, забыв, зачем он пришел в цех. Сколько им в жизни выдано плавок! Но каждое рождение стали он всегда ожидал с благоговейным трепетом. Вот струя металла стала тоньше, нервно задрожала над ковшом и совсем оборвалась. Тут же краном подцепили желоб. Покачиваясь, желоб плавно проплыл по цеху и осторожно приземлился на свое место. За спиной Васенина кто-то шумно вздохнул.

— Красота! Жаль, скоро закончилась.

Платон Николаевич обернулся. Рядом стоял Василий Иванович Забалуев, бывший сталевар.

— Никак, сам Васенин к нам пожаловал? Здорово! — воскликнул тот, протягивая сразу две руки.

— А ты как сюда попал? — в свою очередь удивился Платон Николаевич.

— О брат! У меня уже новый стаж порядочный, — ответил Забалуев после шумных приветствий. — Третий месяц работаю. Миксеровым. К печи не ставят. Говорят: слабоват стал. За здоровье мое беспокоятся.

Васенин посмотрел на щупленькую фигурку своего друга, освещаемую неровным колыхающимся светом. По лицу Василия Ивановича пролегли глубокие жесткие морщины.

«Тоже состарился около печи, — подумал Васенин. — А какие еще его годы…» Ему захотелось сказать другу что-нибудь теплое, искреннее, но нужные слова не находились.

— Пришел посмотреть на свою старушку? — спросил Забалуев.

Платон Николаевич молча кивнул.

— Теперь нам только со стороны приходится смотреть, — вздохнул Василий Иванович и, приблизившись вплотную к другу, доверился: — А я частенько отсюда наблюдаю, когда наша плавку дает. Здесь тень, никто меня не видит. Ближе каждый раз стыдно подходить. Подумают: старик в лирику ударился. Разве молодым сейчас понять, как нам все это дорого? После до них дойдет. Ведь самое лучшее, что в нас было, около нее осталось. Бывало, как трудно приходилось — чуть ли не проклинал свою работу, а сейчас вот вспоминаешь — и стыдно.

— Ты хоть к ней ближе. А мне каково? — в тон другу заговорил Васенин. — Приняли бы меня — подсобником пошел. Лишь бы в своем цехе. Только врачи, каналья их душа, бумажку не дают. Перестраховщики. А без этой бумажки начальство и в ворота не пустит. Думают, дома я спокойнее буду. Больше проживу. Ничего-то они не понимают.

Друзья говорили тихо, забыв обо всем на свете, кроме своей печи, умышленно не называя ее своим именем. Говорили как о живом существе, самом дорогом и близком для обоих. Иногда глаза их встречались, и тогда они улыбались печально и устало.