После ночи — утро
Шрифт:
Коржов промолчал.
— Ваня, — тихо позвала Наташа. — Ну что ты прячешься от меня? Думаешь — не вижу? Как маленький, ей-богу. Прямо смешно.
Коржов повернулся к ней. В глазах девушки стояли слезы.
— Смешно, правда, — повторила она. — И каждое утро на крыльце сидишь. Скучно ведь одному. Скажи — скучно?
Он чувствовал, что снова не выдержит, и отчаянно замотал головой.
— Опять жалеть пришла? А потом… — Иван задохнулся от неожиданно пришедшей мысли. — Потом, может быть, я тоже жду кого-нибудь.
— Ты ждешь? Кого? — удивилась
— Чего смеешься?.. Думаешь — такого никто не полюбит. А вот полюбила. Увидишь — скоро приедет.
Наташа все улыбалась, глядя ему в лицо, но рот ее стал округляться, и она выкрикнула:
— Неправда!
— Правда, — упрямо повторил Иван. — Зачем, думаешь, я в доме прибирал? Ее дожидаюсь. Сразу тебе не осмелился рассказать… В госпитале с ней познакомился. Ухаживала за мной. Она жениха на фронте потеряла. Ну и… сходство какое-то во мне обнаружила.
Наташа, закусив губы, вздрагивала от каждого слова, словно ее стегали плетью. Потом молча встала, повернулась и пошла, медленно передвигая ноги. Коржов смотрел вслед и изо всех сил сдерживал желание крикнуть, что все это ложь и выдумка, что она для него разъединственная на целом свете. Если бы Наташа обернулась, Иван, наверное, не выдержал бы, кинулся к ней. Но Наташа не обернулась…
Вскоре Коржов пустил в дом квартирантов, а сам уехал к сестре в Красноярск. Вернулся он через четыре года. Наташа уже была замужем. У нее родился сынишка, а через год еще один. Коржов сейчас удивляется, как он пережил все это. По ночам, бывало, лезла разная чертовщина. Зубами скрипел, но снова уехать не хватало силы…
Первые годы Наталья Васильевна старалась избегать Коржова, встретившись, отворачивалась и ускоряла шаг. Потом стала останавливаться, перебрасываться словом, иногда даже заходила в дом и помогала по хозяйству, если болела старуха. И вот как-то летом она зашла прямо с речки после купания. Платье мокрыми пятнами прилипало к телу. И когда Коржов увидел ее такую, снова будто что-то надорвалось. А она, не догадываясь ни о чем, подошла ближе. И Иван тогда не сдержал себя… С того дня и началось у них.
Так год за годом проходит жизнь. Оленька осенью уже во второй класс пойдет. А муж Натальи Васильевны, видно, не замечает, что ни на кого из них она даже не похожа. А встретится где с ней Коржов — она глазенки на него уставит, и видит он, как зрачки ее от страха расширяются — вот-вот закричит. Будто не человек перед ней, а страшилище из сказок…
Коржов закурил, сделал несколько глубоких затяжек.
— Заморил я тебя рассказом… А мы ведь так и не пообедали.
Васенин промолчал. Он думал о том, как несправедливо порой складываются судьбы людей. Иной так себе, человечишко, а проживет жизнь припеваючи. О бедах только понаслышке знает. А такие вот, как Коржов, так и не видят сполна заслуженного ими счастья. Разминая отекшие ноги, Платон Николаевич поднялся.
— Ну что ж, пошли, перекусим, и картины мне покажешь.
Коржов
Васенин и здесь заметил следы заботливых рук Натальи Васильевны: на окне — занавеска в затейливых узорах ручной работы.
На стенах висело несколько пейзажей и с десяток портретов девочки разного возраста. На полу, вдоль стен, стояли незаконченные холсты.
Свой осмотр Васенин начал с портретов. Вот белоголовая бутузка. Ребенку, видимо, показывают что-то очень забавное — так внимательно и напряженно ее личико, а ручонки тянутся вперед. Из приоткрытого ротика виднеется розоватый, только что прорезавшийся зубик.
Рядом — девочка побольше. Сосредоточенно прикусив сердечко нижней губы, она одевает куклу. А вот еще одна. Ей уже лет пять. Крадется на цыпочках по траве, ловит мотылек, который уже вспорхнул и вот-вот улетит. На нескольких полотнах были изображены школьницы в форменных платьицах. Разглядывая холсты, Платон Николаевич находил общее: все девочки были белокуры и голубоглазы.
— Дочка? — осененный догадкой, спросил Васенин.
— Она, — охотно подтвердил Коржов. — Только маленькую я, кажется, не совсем точно ее воспроизвел. По памяти… Когда Оленька была такой, как на этой картине, я еще за кисть по-серьезному не брался. Закрою глаза — и вижу ее той, маленькой, а на полотне все чего-то не хватает. Очень уж она здесь на всех похожа, а ведь в ней было свое, неповторимое.
— А где у тебя та — коронная? — спросил Платон Николаевич.
Иван Иванович показал на дальний угол. Там стоял большой холст. Подойдя вплотную, Васенин сначала ничего не мог понять в хаосе пятен и мазков. Тогда он повернул картину так, чтобы на нее падал солнечный свет, и стал шаг за шагом отходить.
И вот по мере отдаления в этой пестроте красок стало проявляться раннее утро. Лучи солнца почти горизонтально пересекали комнату и упирались в стену. В дверях — спина солдата на костылях. Посредине комнаты — молодая женщина. Она в одной сорочке. Видимо, только что проснулась и перед тем, как войти неожиданному гостю, заплетала перед зеркалом косы. Одна рука, зажавшая в пальцах конец незаплетенной косы, инстинктивно прикрывает открытую грудь. Испуг у женщины уже прошел, и теперь на ее лице полуулыбка с широко открытыми, изумленными глазами — радость, и счастье, и сострадание.
Вглядываясь, Васенин все больше замечал в женщине что-то знакомое: ему казалось, что он когда-то очень близко видел это лицо. Старался вспомнить и действительно вспомнил. Ну конечно же, это молодая Наталья Васильевна! Как это он сразу не догадался?
Платон Николаевич то приближался к картине, то удалялся, стараясь найти фокус. Но ему это не удавалось.
— Не пытайся. Напрасные старания, — поняв его намерение, сказал Коржов. — Я же тебе говорил — картина не готова. Над ней еще работать да работать.