После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии
Шрифт:
Я пристрастен, субъективен и эмоционален. Только так я когда-либо открывал мир для себя, обращался к людям, а люди обращались ко мне. Я не вижу ничего грандиозного в том, чтобы смотреть на исторический ход истории и свою собственную жизнь, вписанную в него, глазами нынешних триумфаторов. Это глаза жуликов, воров и грабителей, чья коллективная система процветает за счет использования более слабых.
Признание ошибок и заблуждений не требует ни дистанцирования, ни обращения, это ритуалы подчинения, они наносят ущерб достоинству и истине. Не в больших масштабах, но там, где признание происходит как
Когда первая волна капиталистических навязываний пройдет, воспоминания всплывут, опыт вернется сам собой, и тысячу раз сказанные обличения потеряют свою силу. Люди назовут разрушенную социальную функцию более справедливой и гуманной, они снова будут отождествлять ее как таковую с социализмом, они узнают от капитализма, что социалистическая социальная основа более гуманна и более человечна, потому что она не позволяет людям избивать друг друга, эксплуатировать и унижать друг друга.
Трое из нас, Ирис, Ганс и я, приехали в Берлин на встречу с MfS. Встреча прошла как обычно: сердечно, в несколько натянутой непринужденности.
Для нас, женщин, немного слева и справа, для мужчин — постукивание по плечу. Чашка кофе, коньяк, вторая, потому что на одной ноге стоять нельзя, а в третью я сказал: «Я остаюсь здесь».
Вольфганг и Вернер удивились, Ирис и Ханс вздохнули с облегчением. Это был наш последний момент, мы сделали расстояние между нами окончательным и неопровержимым, мы освободились друг от друга без сожаления и без боли. «Что значит, ты останешься здесь?» спросил
Вольфганг, «ты приехал с большим чемоданом?».
«Да.» Я поставила стакан на стол и вышла. В соседней комнате я расплакалась, потому что меня трясло, я не могла держать себя в руках. Глубокое давление овладело мной, не требуя ни стыда, ни смущения. Последние два года я была сгорблена, как лук, сплетенный и натянутый двумя шестами: Я не хочу возвращаться в систему. Никогда! И: Я
не могу идти дальше. Политический и личный тупик. Теперь я наконец-то прорвался, не добровольно, скорее от отчаяния, но бесповоротно.
Вольфганг вошел, сел рядом со мной и спросил немного беспомощно: «Неужели так плохо оставаться здесь?».
«Почему, я не могу знать, поэтому и не плачу». Он молчал, не давил на меня. Когда я успокоилась и пришла в себя, он спросил, хочу ли я уехать отсюда. Да, прямо сейчас, я не хочу ее больше видеть».
Дальше все произошло очень быстро. Он отвез меня в дом у озера, он был мне уже хорошо знаком. У меня было много разговоров здесь, в странной атмосфере. Смесь дипломатии, дружбы, осторожности, доверия, общности, дистанции и любопытства. Это всегда было трудно, часто нервировало, и иногда после этого мы напивались, чтобы расслабиться.
Дом находился в лесу с высокими старыми соснами. В те времена они наполняли воздух молитвенным смолистым запахом. Озеро было соблазнительным и идиллическим, словно мир.
Я начала размышлять о своем новом положении и понял, что в данный момент это совершенно излишне, так как решать и улаживать пока нечего. Я был в руках. Все будет улажено. Это было необычно для меня, но не неприятно.
Во время долгих прогулок по окрестным лесам, лугам и деревням, во время оглядки в торговом центре, в первых осторожных встречах и банальных разговорах о повседневной жизни, которая, конечно, еще не была для меня повседневной, начало развиваться странное новое чувство. Совершенно постепенно и незаметно оно давало о себе знать из самых нижних слоев, и я воспринимал его как приятное состояние души, но усомнился в этом лишь много позже. Здесь я уже начал ощущать свою принадлежность к другой немецкой истории. Да, я уже начинал овладевать ею, как будто я помогал ее создавать.
Мои предыдущие визиты в ГДР были целенаправленными, официальными, без интереса к стране, ее людям и общественной жизни. Я немного знал о жизни чиновников, все сознание, цель жизни и габитус которых были сформированы и наполнены их особой функцией в государстве. До сих пор ГДР воспринималась мной как политическое отношение, которое имело значение для моих идей и устремлений в отношении ФРГ. Теперь эти отношения изменились.
Я так мрачно покончил с империализмом, так мрачно провалился в своих собственных попытках предложить ему стимул, начал партизанскую борьбу с Гаддисом и вынужден был признать ее столь прискорбно неэффективной, я пережил разнообразный, но окончательный отход моего поколения от революционных перспектив, что мне пришлось принять почти сорокалетнее упорство ГДР в том, что ГДР должна быть политическим государством, почти нежное уважение к почти сорокалетнему упорству ГДР. Без колебаний я был готов к ответственности и защите, без колебаний я встал на сторону социалистического государства как последней реальной альтернативы. Его утверждение казалось мне остатком осязаемого сопротивления системе, из которой я вышел и которая со своим полым совершенством безостановочно проедает себе дорогу сквозь мир и время, как гниль сквозь яблоко.
Теперь я внезапно оказался за баррикадой, которая 40 лет препятствовала этой неостановимости. Мне стало чрезвычайно интересно, как все происходило с этой стороны, все эти годы давления, борьбы извне и изнутри, как люди добились этого и чем они стали отличаться от тех, кто живет на Западе. С каждым днем мне становилось все яснее, что мы на Западе понятия не имеем, что на самом деле происходило здесь после войны. Даже мы, которые до последнего боролись с капитализмом и утверждали, что у нас с ГДР политически мирные отношения. На самом деле мы никогда не пытались выяснить, как на самом деле работает социализм внутри страны, как идея века живет как реальный организм. Наш образ ГДР был размытой мозаикой наших собственных политических
Наш образ ГДР был размытой мозаикой наших собственных политических интересов и леволиберальных предубеждений, которые подпитывались или в основном подпитывались западным и восточным официозом, тем, что говорили и что показывали. Из узкомысленной незаинтересованности от нас также осталось скрытым, как здесь организовалась и дышала самобытная жизнь.
Странно, что мы боролись против капиталистического содержания и структур и не прониклись желанием узнать, каково было в существующих социалистических. Как в них работают и живут люди, которые после 45-го года начали что-то другое, чем мы. Добровольно, сознательно, но без опыта, или также невольно, пассивно, враждебно и снедаемая тоской по Западу.