После свадьбы жили хорошо
Шрифт:
И тут целый пучок, целый фонтан искр выбило из соседнего провода; жарко заскворчало, и маковка столба окуталась белым с прозеленью дымом.
Старик, закинув за плечо зонтик, семенит к столбу, отфыркиваясь от брызг:
— Лучше не надо!.. Не надо! Давайте подождем, товарищи! Зачем это, честное слово!..
Никита Иванович сбрасывает рукавицы. Откинувшись на своей страховочной цепи, дотягивается пассатижами до того места, откуда бьют искры. Движение рукой. Поворот. Еще поворот. Искры гаснут, и Никита Иванович поддергивает к себе провисший провод и начинает аккуратно сращивать. Затем
И неторопливо спускается вниз.
— Ступайте, зажгите, — говорит он старику.
Старик убегает в дом и вскоре возвращается, еще более сконфуженный.
— Все в порядке, а вот холодильник, понимаете… не включается… То ли лампочка, то ли совсем испортился…
— Давайте взгляну.
Они поднимаются в дом; Никита Иванович отстегивает пояс, снимает мокрую телогрейку.
— Сюда, пожалуйста… Вот. Неужели испортился?
Холодильник подвешен на стену в маленькой, игрушечной кухне. Растворена дверь смежной комнаты, оттуда доносится музыка, и в зеркале видно отражение девчонки лет двенадцати, обтянутой балетным трико. Девчонка встает на цыпочки под музыку, взмахивает ногой, прогибается. И еще слышен отчетливый, как по радио, женский повелительный голос: «Наташа, снова! Встань во вторую позицию! Как следует, как следует! Теперь смотри, что ты должна запомнить…»
Старик притворяет дверь.
— Понимаете, — говорит он вполголоса, — жене прислали лекарство. Очень редкое… Ученики достали за границей… А без холодильника его не сохранить, вот я и волнуюсь, мастера-то не сразу вызовешь, вы понимаете…
Никита Иванович кивает старику; поднатужась, снимает холодильник со стены. Разворачивает его, ставит на пол, садится на корточки у запыленной задней стенки. Начинает исследование.
Старик почтительно берет телогрейку Никиты Ивановича и вешает на деревянные плечики — для просушки.
— Слишком вы отчаянно на столбе действовали, — произносит он.
Распахивается дверь в кухню. Никита Иванович машинально оглядывается. Сначала ему кажется, что вбежала та самая девчонка, что делала балетные упражнения. Но тут девчонка поворачивается. У нее сморщенное, старушечье лицо и шея в сплошных морщинах.
— Вы чего тут? — спрашивает она, хватает полотенце и вытирает пот на лбу. — Николаша, где мой пузырек? Холодильник чините? Николаша, да где пузырек?!
— Тебе нехорошо? — пугается старик.
— Чепуха! — схватив флакончик, она отсчитывает капли в рюмку, запивает водой. — Фу, невероятная гадость!.. Все, Николаша, чепуха, я просто не хочу, чтоб мои девчонки видели. Еще полчасика, и мы закончим!
Швырнув полотенце, она упархивает обратно в комнату. И опять слышна музыка, и опять звучит повелительный голос, отдающий команды.
Никита Иванович сует вилку в штепсель. Зажглась лампочка в холодильнике, заурчал мотор.
— Порядок.
— Не знаю, как вас благодарить, — торопливо произносит старик. — Вы ее просто спасли…
— Да ну!.. — отвернувшись, говорит Никита Иванович.
Он надевает мокрую, противно скрипящую телогрейку. И все время прислушивается к музыке, что доносится из комнаты.
— Что это играют?
— Это?.. — с некоторым удивлением спрашивает старик.
—
— Это Чайковский. «Песня Миньоны». А что? Нравится вам?
— Я не очень-то разбираюсь в музыке, — медленно говорит Никита Иванович.
— Вообще-то, понимаете ли, это романс… Его надо петь. Но жена часто использует мелодии просто как аккомпанемент… Чтоб подчеркнуть характер движений… А романс прелестный, и там удивительные слова: «Ты знаешь высь, с тропой по крутизнам, лошак бредет в тумане по скалам, в ущельях гор отродье-змей живет, гремит обвал, и водопад ревет… Ты знаешь путь?..»
Старик негромко, но очень верно и чисто напел эти слова. Никита Иванович слушал, сунув кулаки в карманы телогрейки, а затем, ничего не сказавши, не простившись, вдруг повернулся и пошел прочь.
Шофер Витька смотрел на Никиту Ивановича с мальчишески преувеличенным осуждением.
— Учишь меня не рисковать, а сам?
— Ничего, — односложно отвечает Никита Иванович.
— Дед, — спрашивает Витька, скашивая глаза. — Ты всю жизнь монтером трубил?
— Всю.
— Призвание, значит?
— Призвание, — говорит Никита Иванович.
Он видит полутемную комнату в бараке. Там топилась буржуйка, сделанная из керосиновой бочки. В тех местах, где железо почти прогорело и истончилось, оно было вишневым и на нем посверкивали искры. Скудные отсветы играли на дощатом потолке.
Сидел у буржуйки совсем еще мальчик, наголо стриженный мальчик шестнадцати лет. Кутался в зеленый военный ватник, грел под мышками руки.
— Никита, сынок, — сказала ему женщина, вышедшая из тьмы. — Никита, сынок, зачем ты это сделал?
Он молчал, не оборачивался. Ему холодно было, он хотел есть. И еще он боялся этого разговора.
— Сын, у тебя же призвание… И надо руки беречь.
Он молчал.
— Проживем мы без этой карточки, сынок… Да и что значит одна-то карточка, пусть даже, рабочая… На нашу семью?
Семилетняя девочка в тяжелых обрезанных валенках, шаркающих по полу, подошла к печурке. Присела на пятки. Склонила голову, заглядывая в щелочку, где трепетал и вздыхал огонь.
…Ты знаешь высь, с тропой по крутизнам, Лошак бредет в тумане по скалам, В ущельях гор отродье-змей живет, Гремит обвал, и водопад ревет… Ты знаешь путь?..Голосок был слабый, стеклянный. Но пела она чисто. Теперь бы он не понял, а тогда понимал, что она не фальшивила, и ему нравилось, когда она пела.
В пустынном поле поземка перевеивала сугробы, слизывала человеческие следы. Будто измазанные углем, торчали деревянные мачты электролинии. Басили провода, скрипело оледеневшее дерево.
Кучка подростков, одетых в ватники, сгрудилась у подножья мачты. Отворачивались от ветра, задирали воротники, хлопали трехпалыми рукавицами.
Перед мальчишками стоял человек в дорогом демисезонном пальто. Ветер заламывал поля серой шляпы. Человек этот был знаменитым инженером-энергетиком, теперь его портреты можно найти в учебниках и энциклопедиях.