После свадьбы жили хорошо
Шрифт:
Маша чуть не поперхнулась. Она схватила тарелку, подошла к детям, присела на корточки.
— Ну-ка, берите!.. — произнесла она шепотом.
— Нам не надо, — сказала старшая девочка. — Что вы. Нет, нет!
— Берите скорей!
Они жевали холодную склизкую картошку, а сестра Маша, сморщась от сострадания, глядела на них.
— Давайте сделаем так, — предложила старшая девочка. — Вы нас пропустите к брату. Несмотря на опоздание. А мы выступим перед вашими больными и ранеными…
— Выступите?
— Ну
— Не надо, — отказалась Маша, еще больше сморщась, улыбаясь и поблескивая мокрыми глазами. — Не надо. Идите к вашему брату Кошкину.
Зима была снежная, пуховая. Когда монтеры работали в поле, приходилось к каждой мачте пробивать траншею в снегу. И очень тяжело было волочить по такой траншее бухты провода, неохватные бревна траверз, блоки с закаменевшими веревками.
Никита Кошкин и Витамин катили по траншее бревно. Оно было как чугунное, — топор от него отскакивал. И они замучились с этим бревном.
А по снежной целине, наискосок через поле, спешил к ним какой-то человек. Проваливался, плыл в сугробах, разбивал руками шершавую корку наста. Весь он был запорошен сухой снежной пылью, и даже цвет одежды нельзя было различить.
Наконец человек подкатился поближе.
— Внимание!.. — заорал Витамин, увидев его. — Монтеры, смирна-а!..
Никита оглянулся и увидел перед собой медицинскую сестричку Машу. Наверно, у Никиты было совсем очумелое выражение лица, потому что Маша все время смеялась, когда на него смотрела.
— Приглашали? — спросила она. — Вот я и пришла! Ну, где же ваши ребята-гоголи?
Она была очень хорошенькая. С порозовевшими мокрыми щеками, с разноцветными бровями — одна бровь темная, а другая совершенно белесая от снега.
— Разорвется мое сердце, разорвется пополам! — пропел Витамин и повалился в сугроб.
Даже зимой она носила голубой беретик и хромовые сапожки с отвернутыми голенищами. Тогда у девочек такая мода была. Оказывается, моды не исчезают даже в войну, в самое страшное время.
Девчонки в те годы натягивали мокрые беретики на тарелку, чтоб широким получился беретик, с острыми краями. А голенища у сапожек отворачивали пальца на два, чтоб виднелась желтая каемка.
Когда праздновали Победу, в газетах печатали портреты полководцев, и среди них попадался английский фельдмаршал Монтгомери. Он носил такой же широкий берет с острыми краями, и Никите Ивановичу нехорошо делалось, когда он видел эту фотографию и вспоминал Машу. Ее уже в те дни не было.
Кстати говоря, все прошлое, связанное с Машей, вспоминается Никите Ивановичу не цветным, а черно-белым. Как та фотография английского фельдмаршала, напечатанная в газете.
Была весна;
— Кажется, это музыкальная кинокартина, — сказал Никита. — Ты музыку любишь?
— Я все красивое люблю, — сказала Маша. — Идем?
— Да как же. Надо переодеться.
— А, чихать. Запачкаем кого, что ли?
И как были они в рабочей одежде, так и побежали в очередь, толпившуюся у кассовой амбразуры. Билеты им достались где-то в последних рядах. Сзади все время шебутилась какая-то мелкая шпана, вспыхивали огоньки самокруток, доносились голоса.
Никита всего этого не замечал. У него было почти страдающее от наслаждения лицо, когда он смотрел на экран и слушал музыку. И он не видел, что Маша на него смотрит. Он не чувствовал, как она закрыла его руку своей ладонью.
Позади загоготали громко, завозились.
— Я сейчас, — шепнула Маша и поднялась со своего места.
Пригнувшись, она пошла к последнему ряду. Несколько голов с различимыми лицами повернулось к ней. Кто-то спрятал цигарку в рукав.
Маша сжала кулак и поднесла его к той физиономии, что была поближе.
— Тихо! — сказала она. — Ржете, паразиты, а это ведь настоящая музыка играет.
Вечерами улицы в зауральском городке были темны, безлюдны, только хулиганье тут разгуливало при волчьем солнышке. Хулиганья было порядочно.
Те, что гоготали в последнем ряду, встретили Машу и Никиту возле прибазарного скверика. Никита видел, как торопливые тени скользнули по забору, метнулись через дорогу и замерли, сгрудившись, в кустах. Было их пятеро или шестеро.
— Ты беги, — сказал он Маше. — Я их задержу пока.
— Ключи у тебя есть? — спросила она быстро.
Он не понял:
— Какие ключи?
— Да все равно. Какие-нибудь. В кулаке зажать!
Почему-то она решила, что с ключами удобней обороняться. Но и ключей у Никиты не было, — в бараке, где он жил, двери не запирались.
— Беги!.. — повторил он умоляюще. — Ну?..
Их было не меньше пяти, и он знал, что надолго не задержит. Голова у него все-таки кружилась, сильно кружилась. Он выдернул из-под ватника ремень с флотской латунной бляхой. Намотал на руку.
Иногда знакомые ребята внутрь такой бляхи заливали свинец, чтоб тяжелая была, чтоб ловчей было драться. И Никита пожалел, что не успел этого сделать; он не рассчитывал, что придется лезть в драки. Не любил он этого.
Их было пятеро; они стояли в кустах, а для затравки выслали совсем еще сопливого пацаненка. И пацаненок привязывался добросовестно, очень старался:
— Давай отойдем!.. — бормотал он, оглядываясь на кусты. — Давай потолкуем, падла!.. — и бил Никиту сапогом по коленкам.