После свадьбы жили хорошо
Шрифт:
А журавлиные клики — те самые, дневные — опять вернулись к Степану Авдеичу, и он слышал их. Окружающих лиц не различал, не воспринимал слов, а звенящие клики слышал, такие же просветленно-победные, как полвека назад.
Была радость, могущество которой он уже забыл почти.
Эх, напрасно Зинка не пришла. Что-то поняла бы, почувствовала, порадовалась вместе. У нее свои бывали радости, пускай получше, но его настоящей радости Зинка не видела.
Кто-то приволок ведро, подставили под струю, засекли время. Хлынуло через край на пятнадцатой
Жаль, не пришла. Ты этого не видела никогда. Не видела, как выстреливает грязная рваная струя и светлеет, очищаясь. И хлещет наземь, и никто не спешит подставить посудины, чтоб даром не пропадала. Стоят, наглядеться не могут. Можно в тысячный раз смотреть. Можно в последний раз смотреть — и радоваться.
Плутает подземная вода, по невидимым руслам, переливается по камешкам, течет из одной жилы в другую, третью, пока наконец не отыщет родник и не выбьется наружу.
Или пока не откроют ей дорогу, не вытащат руками на белый свет.
Бросил Степан Авдеич в детдомовских кустах и тележку, и трубы, и драгоценный свой инструмент в придачу. Ничего складывать не стал. Когда выключили насос, когда помощники распрощались и разбрелись, присел Степан Авдеич на траву да и почуял — шевельнуться не способен.
Терпеливо Лида ждала, покуда он развинченные свои кости собирал помаленьку, приводил к слабенькому послушанию. Затянулась эта процедура. Затянулась.
Потом, опершись на плечо Лиды, поплелся бесчувственно, как в тумане поплыл, едва угадывая окрестности. Долгой, нескончаемой была дорога, будто к приятелю на Камчатку.
Где-то, не помнит где, поменял руку на Лидином плече, и вдруг угловатое, плотное, как желудь, выскользнуло из пальцев. Камешек. Машинально сжимал его в ладони, оказывается. Не забыл. Из нижнего слоя дрягвы извлечен, почти с донышка скважины. Бесформенный, дрянной камешек, вроде свиного хрящика. Дороже алмаза камешек… Надо поднять его с дороги, хоть это мучительно… Нельзя ему потеряться. Вот он, щелкун. Поворачивается в ладони, будто живой, колется, хочет устроиться поудобней.
Не шебаршись. Скоро попадешь в неплохую компанию…
Земля, как и Степан Авдеич, измучилась за день. Досуха прокаленный воздух замер недвижимо, сморились деревья. Дубы в старинной аллее, те самые дубы, стоят с листьями, скрученными в трубочки. А все-таки переживут. И эту засуху переживут, и морозобоины, и все, что ни выпадет. «Куда ж нам деться, переживем», — говорила Зинка.
Все кругом кажется пепельным, словно пыль на дороге. А может, все покрыто пылью. Окна с телевизионным сиреневым отблеском гаснут в домах. Сменяются на дороге запахи — застойные, налитые озерцами; то сеном раструшенным донесет, то дегтем с толевой крыши.
Жаль, не пришла Зинаида Егоровна. Случилось с тобой что-нибудь? Неужто свалилась опять?..
На колхозном поле, у водокачки, открылся совсем незнакомый вид. Бесплотная,
— Когда же успели-то?! — ахнула Лида.
Когда успели… Сегодня. Он своим делом занимался, тут — своим занимались. Каждому свое. Может, эту штуковину легче было поставить и обрядить, нежели штангу вручную выдернуть…
Впервые за всю дорогу Лида остановилась. Не из-за Степана Авдеича. Сама. Он догадался, что ей хочется поглядеть на мачту.
Пускай разглядывает. Он тоже будет смотреть. Сейчас он тоже понимает, что это прекрасно. Уже не боится и себя не сравнивает с этой махиной, а только знает, что прекрасны раскинутые в небе серебряные руки с фонарями, прекрасны, как само небо, застывшие деревья и в электрическом зареве горизонт.
И сейчас он не боялся встретить взгляд Лиды. Все между ними развеялось, не главное. Отступило прочь, забылось. Уцелело то, чего долгие, долгие годы не осознавал и не берег. То самое: вдруг почувствовать, что другому человеку худо, и сорваться к нему, и прикатить. И сделать, чтоб оживела земля окрест.
Когда-то он спрашивал себя, на чем укрепиться можно, если до смерти недалеко. Вот на этом укрепиться можно. На вере. Ты веришь в кого-то, и в тебя верят. Тогда все исчезает ненужное, остаются твои обязанности. Остается необходимость жить. И если понадобится сделать что-то для других, ты и смерть отодвинешь на время.
Он чувствовал, что Лида так же думает. Обнимал, опирался на ее плечо и не стыдился этого. Все настоящее было.
Простились на повороте к его дому. Лида взглянула, как всегда, просияла глазами. Вдруг засмеялась:
— Где-то музыка, слышите? И поют… Наверно, свадьбу играют у Легошиных в проезде…
Он прислушался: за домами, за плакучим вишеньем, за соснами раздавались высокие женские голоса, отзывались мужские глухо, и безостановочно трубил, клокотал малиновый баян.
— Ах, кабы ноги ходили, — сказал он, — как бы я сплясал, Лидка!
Не с дороги, не с переулка, даже не со двора, — уже войдя на терраску, сквозь ее стекла заметил Степан Авдеич странноватые, задранные вкось и вверх снопы света. Какая-то машина застряла на перекрестке и фары не выключила. Врубалась во тьму, как прожекторами, не жалея аккумуляторов. К продавщице Марьяне гости свалились, что ли?
Он спустился вниз — наполнить холодной водой графин. Напился. Вспомнил о камешке, вынул из кармана, протолкнул его, угловатого, в тесное горлышко. Посидел, встряхивая графин, как погремушку.
Новый камешек пропал, затерялся среди полосатых и крапчатых, круглых и ребристых. До чего же много их накопилось… Что ж, графин полон, добавлять незачем, крепчайших градусов получается теперь настойка.
Машина все светила на дороге. Он прижмурился и различил еще один робкий огонек, стрельчато-синий. Немного выше и позади белых клубящихся снопов.