После свадьбы жили хорошо

Шим Эдуард Юрьевич

А дни установились тихие, душистые, и жидкое солнышко хорошо пригревает, и очень много блеска, веселой солнечной ряби — в лужах на дороге, в неспешных ручьях, в горбатеньких сугробиках, неслышно тающих в тени по канавам. И воробьи трещат, как оглашенные, треплют друг дружку за хвосты — отбивают себе жилье в скворечнях. И еще с обломанных веток тополей, с черных березовых веток падают капли вешнего сока, копятся и падают, вспыхивая от солнечного света, блестя, играя, будто кто смеется сквозь слезы…

Третьеклассник Шурка Легошин забежал к своему соседу, постучал в окно:

— Веня! Венька!..

Ну чего ты дома сидишь, как пень, выходи!

— А чего делать-то? — выйдя на крыльцо, сказал Веня.

— Ну как чего?! В лес пойдем, галочьи яйца искать… Или, знаешь, айда за пестышками!

— Думаешь, выросли?

— Да конечно выросли!

Веня Забелкин за зиму еще потолстел, сделался совсем квадратный, и толстые щеки лежат у него на плечах. Он домосед, и в другое время не уговорить бы его идти за пестышками. Но у Шурки недавно в семье случилось несчастье, померла бабушка, и оттого сам Шурка стал как будто необыкновенный, особенный, и Веня смотрел на него с уважением.

— Ну, пошли, — сказал он. — Только Татьяну возьмем с Валюхой. Не могу я их дома оставлять. То со спичками балуют, то телевизор сломают. А отец на меня думает, не разобравшись.

Веня крикнул сестре Татьяне, чтоб одела младшего братишку, чтоб сама оделась как следует, и вскоре они вчетвером пошли по хлябкой дороге, а потом через рощу, через луга к речке, где на песчаных теплых обрывах, как знал Шурка, росли пестышки.

Веня взял с собой отцовскую полевую сумку, просторную сумку из черной кирзы. В нее много чего могло поместиться. Сестра Татьяна ничего не взяла; она знала, что скоро придется тащить на руках младшего братишку. Ей и этой ноши хватит… Вообще Татьяна была невезучая. Веня родился у Забелкиных упитанный, а Татьяна, которая родилась год спустя, вдруг получилась длинная, худая, похожая на трость. А следующий ребеночек, брат Валюха, снова родился квадратный и толстый, как будто нарочно, и в три года сделался таким тяжелым — просто руки отваливались, когда Татьяна его таскала.

Сейчас Валюха шел позади, торопился, спотыкаясь и чуть не падая, протягивал руки к Татьяне и ревел.

— Не ори, — говорила Татьяна. — Ишь, какую громкую музыку завел. Скоро придем, будем пестышки собирать, вкусные пестышки!

— Их, наверно, еще нету, — опять засомневался Веня. — Зря идем за семь верст киселя хлебать.

— Да есть, есть, — сказал Шурка. — Обязательно должны быть. «Первая новинка — водичка с дерьмом, вторая новинка — пестышки…» Это бабка так всегда говорила. Мы с ней в прошлую весну по целой корзине набирали…

— А чего это — пестышки? — спросил Валюха, на минуту перестав реветь.

— Это хвощ, — ответил Веня.

— Травка такая, — сказала Татьяна. — Молоденькая, толстенькая, как зеленые пальчики. Вкусная травка.

— «Травка»!.. — сопя, передразнил Веня. — Возьми его на руки, пусть не орет. Это не травка. В доисторическое время это были деревья. Выше трубы заводской. От них каменный уголь произошел, понятно?

— Валечка, иди, иди ножками, — сказала Татьяна, не обернувшись. — Не слушай его. Сейчас придем, будем эту травку собирать.

— Если хочешь знать, в каменном угле отпечатки даже есть! — упрямо сказал Веня и топнул, чавкнул ногой по грязи. — Дурища! Листья отпечатались и ветки…

И еще доисторические звери в том лесу водились, ящеры всякие. Ростом — с подъемный кран. И птицы летали зубастые…

— Заче-е-ем?.. — вдруг тоненько произнес Валюха и замолчал, как будто подавился. А когда все к нему обернулись, то увидели круглые от ужаса, налитые слезами Валюхины глаза. Валюха медленно садился на землю — плохо ему стало от непонятных слов, боязно, не хотел он слышать про ящеров и зубастых птиц. — Не буду! — закричал он. — Не буду!..

Татьяна подошла к нему молча, схватила под мышки и начала поднимать — вся согнулась и даже ногами задрожала. А обмякший Валюха ждал, пока его поднимут, ехал вверх с надутым, серьезным лицом.

— Добился? — горько сказала сестра Вене, когда младший брат укрепился на ее плече. — Потаскал бы сам такого ящера!

— А чего? — Веня насупился. — Я неправду сказал, что ли? Вон Шурка подтвердит. Верно, Шурка?

А Шурка, который стоял неподалеку, не сразу откликнулся. Щурясь глядел он на макушки берез, задумчивый какой-то, особенный Шурка, руки в карманах, ссутулился, не то холодно ему, не то скучно…

— Не знаю, — сказал Шурка. — У меня бабка померла от этого каменного угля, вот чего…

Летом, когда наезжали из города дачники, бабка уходила жить в пристроечку, в курятник. Кур батя переселял в летний загон, а пристроечку чистил, выметал торфяную подстилку, всю пеструю и комковатую от помета, обмахивал веником стены. Затем набивали в пристроечке дощатый пол, ставили раскладушку, скамейку, трехногий столик — все, что для старушечьего житья требовалось. И бабка тихо, смирно там поживала. Сидя на порожке, чистила картохи к обеду, щипала цыплят для дачников, стирала одежу. И Шурка часто приходил к ней; он не знал, любит ли бабку, — просто без нее иногда делалось скучно, не по себе, и Шурка бежал в пристроечку, разговаривал с бабкой или просто глядел, как она делает работу.

И вдруг в конце лета стало у нее со здоровьем хуже да хуже, голова кружилась. Идет бабка, идет и вдруг закачается как пьяная, ищет рукой, обо что опереться…

А тут еще привезли на зиму топливо, машину каменного угля, и бабка начала этот уголь перетаскивать к дому, под навес. «Да не надо, брось ты!» — уговаривали ее домашние, даже Шурка уговаривал, но бабка не слушалась. «Отцу с матерью некогда, — шептала бабка, — и братья твои на работе весь день, а я — ничего, я потихонечку и уберу, это разве тягость…»

И однажды, когда несла бабка очередное ведро с углем, то поскользнулась, упала и уж подняться не смогла. Отвезли ее в сельскую больницу, и Шурка всю зиму верил, что вылечат бабку. Но как ни старались врачи, не вышло.

Ребятишки прошли по сырому, стылому ельнику, где все было еще не оттаявшим — и земля, укрытая скудным голубым мхом, и ослизлые пни с костяными сучьями, и елки с темною, как будто запотевшей хвоей. А потом впереди вдруг забелел, засиял чуть дымноватый солнечный занавес, проглянула небесная синева, все шире, шире простираясь над головами, и вот уже открылись впереди рябенькие поля, словно гребешком расчесанные пашни, и рядом, за ближним холмом, поманила своим текучим блеском река.