После войны
Шрифт:
На первый вариант было попросту жалко времени.
Ни жалости, ни уколов совести эти трое у меня не вызывали, даже презрения или злости к ним испытать не получалось. Наверное, это неправильно, но к подобным существам я всегда относился с безразличием, как к обыкновенным тупым зомби. Назвать мародёров и прочих грабителей людьми не поворачивался язык: человек не будет отнимать последнее у своего же соотечественника. Назвать животными тоже слишком велика честь. Недаром же существовал приказ, согласно которому пойманных на подобном деянии разрешалось судить по законам военного
— Оружие бросить на пол, верхнюю одежду и шапки — туда же, — скомандовал я. Спорить они не стали, побросав вещи в кучу; неспособному сделать это товарищу помогли сами, даже без напоминания. — Ну, а теперь пойдёмте на улицу, поговорим на свежем воздухе.
— Товарищ Илан Олеевич, так там ведь это… — проблеял доселе молчавший.
— Что?
— Холодно там.
— Шаго-ом марш! — рявкнул я. В этот раз желающих спорить не нашлось. Правда, на дворе всё тот же калека, самый отчаянный из троих, попытался предпринять попытку к бегству. На этот раз он даже взвизгнуть не успел, как целиком превратился в слабо подёргивающуюся в конвульсиях под шипение плавящегося снега головешку.
— Объясняю ситуацию, — заговорил я, останавливаясь рядом с пока ещё живыми бандитами, которые были не в силах оторвать взгляды от останков своего товарища. — Из вас двоих мне нужен только один, и то лишь до тех пор, пока он полезен. Ну, как с памятью, не прояснилось? Что за атаман, где его можно найти?
Долго уговаривать не пришлось. Третьему, боявшемуся выходить на холод, хватило несколько секунд поваляться по снегу в бесплодных попытках сбить пламя с вспыхнувшей рубашки, чтобы согласиться на сотрудничество.
Второго же, назвавшегося главным, пришлось также убить — он, игнорируя приказ, бросился на морально менее стойкого товарища, пытаясь свернуть тому шею.
Через пять минут (они ушли на то, чтобы прибрать за собой — сжечь трупы до состояния золы и присыпать снежком, чтобы не портили пасторальный деревенский пейзаж) я в сопровождении шмыгающего носом и трясущегося не то от холода, не то от страха бандита вошёл в сени. Источник информации заставил разуться, а сам прошёл прямо так — на улице я находился под прикрытием заклинания, чтоб не замёрзнуть, и снег не налип.
Хозяйка за то короткое время, что я вёл «разъяснительную беседу» среди уголовного элемента, успела взять себя в руки. Вещи нападавших куда-то исчезли, натёкшие с них лужи — тоже.
— Вот те раз! — поприветствовала наше появление женщина. — Да на кой он тебе живым сдался, милок? — она задиристо подбоченилась. — Безбожник этот, побери его Чернух! Прибил бы, и вся недолга, всё одно никто о нём не заплачет.
— Прибить его я всегда успею, Марелия Горвиловна, — засмеялся я. — Особенно если вести себя плохо будет.
— Нешто он себя только что хорошо вёл? — возмутилась хозяйка дома, всплеснув руками.
— Он уже понял, что был неправ. А если ещё
— Дык, это… А что рассказывать-то?
— Ну, для начала, кто такой, как в банду попал.
— Дык, это… Матаем меня кличут, из Боброшмыгов я…
— Откуда? — переспросил я.
— Боброшмыги, — последовала ремарка от хозяйки, в самом начале разговора присевшей через стол от меня. — Это деревенька тут одна. Не очень далеко, всего вёрст тридцать.
Да уж… навидался я всякого, но такое название захочешь — не забудешь.
— Ладно, продолжай, — я махнул рукой.
— Ну, дык вот… Война как началась, так батьку на фронт и забрали, и убили почти тут же. Мне только тринадцать было. Мамку бомбой убило, я один и остался, без дома и без родни. Потом вот к банде прибился… они давненько промышляют, ещё с довоенных времён, а уж в войну, как доманцев вышибли, и вовсе раздолье было! Люди всё на нежить спишут, опасности никакой. Меня на промысел не брали — мал ещё был, всё больше с хозяйством занимался. Сегодня вот в первый раз с собой взяли, — вздохнул он.
— Так, ну, с тобой, Матай, всё ясно, — я кивнул. — Возьми стул, присядь, да продолжим. Нет, ты вот где сейчас стоял, там и присядь, — хмыкнул я, когда обрадованный парень сунулся, было, сесть с нами за стол. — Продолжим. Пока, вроде, всё складно. Почему именно на этот дом нацелились?
— Так он на отшибе стоит, крепенький такой, по виду — зажиточный, — бесхитростно пожал плечами начинающий криминальный элемент.
— Ладно, перейдём к самому интересному. Сколько в банде человек, где логово, и что, в конце концов, за атаман?
— Ну, живём мы на Чернуховой мельнице…
— Это где такое? — уточнил я у старушки.
— Да вёрст десять вверх по реке, — откликнулась удивлённая женщина. — Это что ж, безбожники эти там уже столько лет торчат, а их никто доселе не заметил? С другой стороны, конечно, место нехорошее, гиблое, туда никто и не ходит, — принялась она рассуждать вслух; я не мешал. — А не из-за вашей ли братии оно таким стало? — прокурорски прищурилась старушка.
— Да не, бабуль, — отмахнулся он. — Там действительно чернушина какая-то творится, да только атаман наш — ух! Ему сам Чернух с его воинством не страшен.
— Сколько человек в банде?
— Десятка три.
— А точнее?
— Я считать не умею, — смутился он.
— Ладно. Атаман.
— Дык, это… Чародей он, сильный.
— Наш? — мрачно уточнил я.
— Ага; бают, из Приасска аж. Вот помощник его — ненашенский, хотя по-нашему хорошо, складно балакает. Только с говором таким странным…
— С акцентом? Доманским?
— Не, точно не оттуда. Живой он, не покойник ходячий, да и рожей не похож… те сплошь белобрысые, а этот — черноволосый, и глаза у него кошачьи такие, почти жёлтые. И говорит быстро-быстро, когда на своём.