Последнее искушение Христа (др. перевод)
Шрифт:
— Сейчас ты их увидишь, — ответил арапчонок и распахнул ворота.
На пороге стояла группа стариков, которые, опираясь друг на друга, стали входить во двор. Казалось, что они склеены друг с другом и не могут быть разделены.
Иисус сделал шаг им навстречу и остановился. Он хотел было протянуть им руку и пригласить в дом, как вдруг его охватило смятение, а ноги подкосились — сердце заполнили горечь и боль. Он сжал кулаки и замер. Воздух вокруг смердел. Смесь гари, немытых тел и гниющих ран создавала невыносимую вонь.
Иисус сделал еще один шаг и обратился к старику, который шел впереди.
— Ты, который впереди, подойди-ка сюда. Сейчас мы разгребем руины, в которые тебя превратило время, и я попробую узнать тебя. Как бьется мое сердце… Но эта обвисшая кожа, эти пустые глаза — я не знаю их.
— Ты не узнаешь меня, рабби?
— Петр! Это ты! Скала, на которой в юности я хотел построить свою церковь! Как ты постарел, сын Ионы. От скалы ничего не осталось — одна дырявая губка.
— Годы, мой рабби…
— Какие годы? Нечего обвинять время. Пока душа бодрствует, она держит тело и не позволяет времени прикоснуться к нему. Твоя душа постарела, Петр, твоя душа!
— Мирские беды обрушились на меня. Я женился, родил детей, терпел удары судьбы, мне довелось видеть, как горит Иерусалим… Я — человек, эта жизнь сломила меня.
— Да, ты — человек, эта жизнь сломила тебя, — с состраданием согласился Иисус. — Бедный Петр, для того, чтобы выстоять в нынешнем мире, нужно обладать силой не только Господа, но и дьявола.
Он обратился к следующему старику, который выглядывал у Петра из-за плеча.
— А ты? Тебе обрезали нос — голова твоя скорее напоминает череп мертвеца, чем лицо живого человека. Как же мне тебя узнать? Скажи что-нибудь, старина! Скажи «рабби», может, я узнаю тебя!
Трясущееся существо, собрав все силы, выкрикнуло это слово и замерло, опустив голову.
— Иаков! Старший сын Зеведея, расчетливый скупердяй, силач и гигант!
— То, что от него осталось, рабби, то, что осталось, — шмыгнул носом Иаков. — Житейские бури не пожалели и меня. Корпус дал трещину, палубу затопило, мачты сломались. Я вернулся в гавань развалиной.
— В какую гавань?
— К тебе, учитель.
— Чем же я могу помочь тебе? Я не та верфь, где тебя смогут починить. Я скажу тебе жестокую правду, Иаков, тебя ждет единственная гавань и называется она — дно морское. Как говаривал твой отец, — ясно как Божий день.
Нестерпимая печаль охватила его.
Он подошел к следующему в этой веренице стариков.
— А ты? Ты, ты, старый стручок, ты случайно не Нафанаил? Тебя совсем скрючило. Ты только посмотри на себя — пузо, двойной подбородок! Что случилось с твоими стальными мышцами, Нафанаил? От них ничего не осталось. Одна дряблость. Ну, ничего, не вздыхай, Нафанаил, и ее достаточно, чтобы вознестись.
— Куда вознестись? — ни с того ни с сего разозлился Нафанаил. — Мало того, что я потерял
— Что тебе сказать, Нафанаил, — ответил старикашка, стоявший в середине. — Что я могу сказать тебе, брат мой. Я виноват в том, что убедил тебя идти с нами.
Иисус покачал головой и взял за руку старика, откликнувшегося на имя Филипп.
— Как я люблю тебя, Филипп, лучший из пастухов, ибо нет у тебя паствы. А своим пастушьим стрекалом ты пасешь пространство. По ночам ты выводишь ветры и гонишь их на выгоны. Ты разжигаешь костры, устанавливаешь над ними котлы, кипятишь в них молоко и спускаешь его вниз с горы в долину, чтобы нищие могли напиться. Твои фантазии — твое богатство. И неважно, что действительность приносит тебе лишь нищету, одиночество и голод… Вот что значит быть моим учеником! А теперь… Филипп, Филипп, лучший из пастухов, как ты пал! Ты возжелал настоящих овец, чью шерсть и тело ты сможешь пощупать руками, — и ты погиб!
— Я голодал, — промолвил Филипп. — Что мне оставалось делать?
— Думать о Господе, и Он бы насытил тебя, — ответил Иисус, и снова ему на сердце навалилась тяжесть.
Он подошел к сгорбленному дрожащему старику, который стоял, вцепившись в желоб для воды. Иисус приподнял лохмотья, покрывавшие его голову, но черты этого лица ни о чем ему не сказали. Он откинул назад волосы, падавшие на лоб, и наткнулся на большое ухо с заткнутым за него сломанным пером.
— Добро пожаловать, большое ухо! Большое волосатое ухо, дрожащее, как у кролика, от страха, любопытства и голода. Добро пожаловать, чернильные пальцы и чернильное сердце! Ты все еще пишешь, Матфей, мой летописец? Твое перо совсем сломалось, прямо-таки как копье после боя.
— Зачем ты смеешься надо мной? — с горькой усмешкой ответил Матфей. — Зачем ты смеешься над нами? Вспомни лучше, с каким блеском и величием я описывал твою жизнь. Я бы мог обессмертить твое имя, как и ты сам. А теперь петушок лишился всех своих перышек. Да и не петух это был, а так… цыпленок. Позор тебе!
У Иисуса дрогнули колени, он опустил голову. Но ненадолго, раздражение новой волной нахлынуло на него, он распрямился и угрожающе затряс рукой перед лицом Матфея.
— Заткнись! Как ты смеешь?!
Тощий кривой старик вытянул голову из-за плеча Нафанаила и захихикал. Иисус мгновенно узнал его.
— Фома! Мой любимый недоносок! Привет! Где ты посеял свои зубы? Что ты сделал с теми двумя волосинами, которые украшали твой череп? И у какого козла ты занял эту грязную бороденку, которая висит у тебя на подбородке? Двуликий, семиглазый хитрюга Фома, ты ли это?
— Собственной персоной. Только зубы отсутствуют — выпали по дороге, как и волосы. Все остальное на месте.
— А житейская сметка?