Последнее искушение Христа (др. перевод)
Шрифт:
— Ты действительно голоден, — снова засмеялась она. — Ешь. Ты молод, и впереди у тебя длинная дорога и тьма бед. Ешь, набирайся сил, чтобы ты смог их вынести.
Она отломила горбушку от другого хлеба и протянула ему еще олив. У нее соскользнул платок, обнажив лысеющую голову, и она поспешно снова повязала его.
— Куда ты, Божьей милостью, направляешься?
— В пустыню.
— Куда? Говори громче!
— В пустыню.
Беззубый рот старухи искривился, взгляд стал жестким.
— В общину? — вскричала она с неожиданной яростью. — Зачем? Что тебе там надо? Тебе не жаль своей молодости?
Он не ответил. Старуха затрясла своей
— Наверное, ты ищешь Бога, а?
— Да, — еле слышно ответил юноша.
Старуха пнула собаку, которая путалась между ее тощих ног, и подошла ближе.
— Бедняжка, — закричала она, — разве тебе не известно, что Господь обитает не в пустыне, а в человеческих жилищах? Так знай же, Бог там, где муж и жена, где дети и заботы, где готовится пища, где ссорятся и примиряются! Не слушай этих евнухов. Несчастные стручки! Истинный Господь живет в домах, а не в общинах пустынников! Ему ты и должен поклоняться. А того, другого, оставь ленивым кастратам из пустыни! — все более воодушевляясь, вопила старуха. Но вот мстительные чувства оставили ее, и она, успокоившись, замолчала.
— Прости меня, мой храбрый путник, — прикоснулась она к плечу Иисуса. — Когда-то у меня был сын, такой же красивый, как и ты. Но однажды поутру он помутился в рассудке, открыл дверь и ушел в пустыню к целителям — чума возьми их, и чтоб они никого в своей жизни не исцелили! Я потеряла его и теперь замешиваю тесто и пеку хлеб — для кого? Для своих детей? Внуков? Я — высохшее бесплодное дерево.
Она умолкла на мгновение, чтобы вытереть слезы, и снова заговорила:
— Многие годы я воздеваю руки к Господу и кричу ему: «Зачем я родилась? У меня был сын — зачем Ты отнял его у меня?!» Я надрываюсь из последних сил, но, можно подумать. Он услышит! Лишь раз в своей жизни я видела, как разверзлись небеса. Это было в полночь на вершине горы пророка Илии. Я услышала громоподобный голос: «Ори хоть до хрипоты!» Небеса снова захлопнулись, и больше я не обращалась к Богу.
Сын Марии поднялся. Он хотел попрощаться, но старуха снова зашипела:
— Так значит, в пустыню?! Тебе тоже по вкусу песок?! Где же твои глаза? Неужели ты не видишь виноградников, солнца, женщин? Послушай меня, ступай в Магдалу — вот куда тебе надо! Разве ты не читал Писания? Господь сказал: «Мне не по вкусу пост и молитва, я жажду мяса!» Другими словами, Он хочет, чтобы ты рожал ему детей!
— Прощай! — промолвил юноша. — Да воздаст Господь тебе за хлеб, которым ты меня накормила.
— Да воздастся и тебе, — смирившись, ответила старуха. — Пусть Он воздаст тебе за то добро, которое ты сделал мне. Давно уже никто не останавливается у моей покосившейся лачуги, а если кто и проходил мимо, то одни старики…
Он снова пробрался через виноградники, перепрыгнул через изгородь и вышел на проезжую дорогу.
— Я не выношу людей, — пробормотал он. — Я не желаю их видеть. Даже хлеб, который они дают, яд для меня. Лишь одна дорога ведет к Господу — та, на которую я встал сегодня. Она идет среди людей, но не касается их и приводит в пустыню. Когда же я наконец дойду!
Он не успел договорить, как за спиной послышался смех. Он обернулся — свистящий злобный плотоядный смех сотрясал воздух.
— Адонай! Адонай! — вырвалось из его сдавленного горла. В ужасе он смотрел на колеблемый хохотом воздух, пока не опомнился и не помчался прочь, — его босоногий преследователь тут же пустился за ним.
— Как бы там ни было, меня скоро догонят, как бы там ни было, меня скоро
Женщины все еще жали. Мужчины относили охапки к токам, где их обмолачивали и провеивали. Легкий ветерок подхватывал солому и рассыпал ее золотым покровом по земле, оставляя тяжелое зерно. Прохожие зачерпывали пригоршню зерна, целовали его и желали хозяевам такого же урожая на будущий год.
Вдали, между двух холмов, показались театр и новые постройки Тивериады. Страх заполнил душу сына Марии при виде ее. Однажды, когда он был еще маленьким, его дядя раввин взял его с собой к одной римской матроне, к которой его пригласили для изгнания из нее бесов. Ее преследовал бес одержимых нимф. Раздевшись донага, она выходила из дома и, устроив засаду, набрасывалась на прохожих. Раввин и его племянник вошли в дом в тот самый момент, когда матрону опять обуяла нечистая сила. Преследуемая слугами, она неслась к парадной двери. Симеон вытянул свой посох и остановил ее, но, увидев мальчика, она тут же набросилась на него. Сын Марии закричал и потерял сознание; и с тех пор всякий раз, когда он вспоминал это бесстыдное место, страх и трепет охватывали его.
— Этот город проклят Богом, — обычно говорил ему дядя. — Если тебе доведется проходить мимо него, иди быстро, опустив глаза, и думай о смерти или, глядя в небеса, думай о Боге. Но если ты хочешь получить мое благословение, ходи в Капернаум другой дорогой.
Сейчас этот продажный город купался в солнечных лучах; толпы людей, пеших и конных, вливались и выливались из его чрева; над башнями реяли флаги с двуглавыми орлами, сверкали бронзовые значки.
Как-то раз сын Марии в болоте за Назаретом наткнулся на труп кобылы. Брюхо у нее вспучилось, и кожа натянулась, как барабан. Мириады жуков и червей ползали в ее разверстом животе, набитом грязью и гниющими внутренностями; целый рой зеленовато-золотистых мух жужжал над ней в воздухе; и две вороны, запустив свои острые клювы ей в глаза, выклевывали их из-под длинных ресниц. Вид трупа был ужасен. Казалось, окруженный таким количеством живых существ, он возвращается к жизни: могло показаться, что кобыла просто радостно валяется на весенней травке, задрав к небу все четыре копыта.
— Такова и Тивериада, — пробормотал сын Марии, не в силах оторвать взгляда от сверкающего города, — таковы Содом и Гоморра, такова грешная душа человека.
Иисуса догнал крепкий старик верхом на осле.
— На что это ты уставился, парень? — поинтересовался он. — В первый раз видишь? Это наша новая царица — блудница Тивериада. Греки, римляне, бедуины, халдеи, финикийцы, евреи лезут и лезут на нее, но чрево ее неистощимо. Она готова их всех объять, и еще столько же… Слышишь, что говорю? Ясно как Божий день.
Он вынул из сумы, притороченной к седлу, пригоршню грецких орехов и протянул Иисусу.
— Похоже, ты честный, но бедный. Возьми пожевать на дорожку и не забудь сказать: «Да благословит Господь старого Зеведея из Капернаума».
Острая бородка старика давно поседела, но взгляд черных глаз был живым, шея крепкой, как у быка, а маслянистые губы свидетельствовали о чревоугодии. Видно, это здоровое тучное тело еще не насытилось за свою жизнь ни вином, ни пищей, ни женскими ласками.
Пока они стояли, на дороге появился еще один прохожий — здоровый высоченный парень, заросший волосами. Туника на груди у него была распахнута, ноги — босы, в руках он держал кривой пастуший посох. Он замедлил шаг и, не здороваясь со стариком, обратился к сыну Марии: