Последнее искушение Христа (др. перевод)
Шрифт:
Сын Марии опустил голову.
— Это я виноват, — повторил он глухим голосом и сжал пояс, все еще покрытый запекшейся кровью. — Прости меня, сестра моя. Это я виноват, и я расплачусь за свою вину.
— Ты очень жалобно блеешь: «Это моя вина, это я виноват, сестра моя, я спасу тебя», — хриплый смех снова вырвался из груди Магдалины. — Но ты никогда не сможешь поднять голову как мужчина и сказать правду. Тебе ведь тоже хочется моего тела, но ты не осмеливаешься признаться в этом, поэтому и повторяешь, что хочешь спасти мою душу. Какую душу, болтун? Душа женщины —
— Ты блудница, одержимая семью дьяволами! — побагровев от стыда, закричал теперь и Иисус. — Да, семью дьяволами — твой несчастный отец прав!
Магдалина вздрогнула, яростно скрутила свои волосы в узел и перевязала их красной лентой.
— Нет, не семью дьяволами, сын Марии, — помолчав, произнесла она. — Если я и одержима, то болью. Ты бы должен знать, что женщина — как раненая сука. Бедняжка, у нее нет других радостей, кроме как зализывать собственные раны, — глаза ее снова наполнились слезами. Она смахнула их одним движением и снова лихорадочно заговорила. — Зачем ты пришел сюда? Что ты от меня хочешь? Зачем стоишь над моей постелью? Уходи!
Иисус подошел к ней ближе:
— Мария, помнишь, как мы были детьми…
— Я не помню! Да что это такое? Что ты слюни распускаешь? Постыдись! У тебя никогда не хватало мужества постоять за себя, тебе всегда было нужно на кого-нибудь опереться. Если ты не цеплялся за передник своей матери, то хватался за меня или за Бога, потому что ты — трус. Ты не осмеливаешься заглянуть даже в собственную душу, даже в собственное тело, потому что тебе страшно. А теперь ты бежишь прятаться в пустыню, закапываться в песок, потому что ты — трус! Трус! Я презираю тебя! Мне жаль тебя! Мое сердце разрывается, когда я думаю о тебе, — и, не в силах продолжать далее, она разрыдалась. Слезы хлынули потоками, смывая краску со щек, пачкая простыни, и, как ни старалась, она не могла сдержать их.
Иисус почувствовал, как сжалось его сердце. Если бы он только смог преодолеть страх перед Господом, он бы сжал ее в объятиях, осушил ее слезы, обласкал ее волосы, умиротворил ее сердце, а потом взял бы с собой и увел куда глаза глядят!
Если бы он действительно был мужчиной, именно это он должен был бы сделать для ее спасения. Что ей до постов, молитв, обителей? Чем они могли ей помочь? Как могут они спасти женщину? Забрать ее из этой постели, уйти, основать мастерскую в отдаленном селении, взять ее в жены, рожать детей, страдать и радоваться, как это предписано человеческим созданиям: вот путь женщины, а вместе с ней и мужчины — единственный путь!
Опускалась ночь. Вдалеке прокатился гром. Блеск молнии ворвался через щель в двери и на секунду осветил лицо Марии. Затем послышались новые удары грома уже поблизости. Небо набухло, готовое пролиться дождем, и опустилось ниже.
Внезапно Иисус почувствовал невероятную усталость. Колени его подгибались, и он, скрестив ноги, опустился на пол. Тошнотворная вонь ударила ему в нос — смесь мускуса, пота и семени.
— Отвернись. Я хочу зажечь лампу, — донесся из темноты голос Марии.
— Я ухожу, — мягко ответил он и, собрав последние силы, поднялся на ноги.
Но Мария сделала вид, что не расслышала.
— Выгляни во двор. Если там кто-нибудь есть, скажи, чтобы уходили.
Он открыл дверь и выглянул наружу. Стемнело. Большие капли гулко падали на листья граната; небо так нависло над землей, что, казалось, оно вот-вот упадет. Старуха со своей горящей жаровней устроилась под кипарисом. Тяжелые капли падали все чаще и чаще.
— Никого, — ответил Иисус, поспешно закрывая дверь. Ливень хлынул в полную силу.
Магдалина тем временем спрыгнула с постели и завернулась в теплую шерстяную шаль, расшитую львами и ланями, которая была подарена ей этим утром влюбленным эфиопом. Магдалина подрагивала от удовольствия при соприкосновении с нежной тканью. Встав на цыпочки, она сняла со стены лампу.
— Никого, — повторил Иисус, не в силах скрыть своей радости.
— А старуха?
— Под кипарисом. Там настоящий ураган.
Мария выскочила во двор и пошла на свет горящей в темноте жаровни.
— Бабушка Ноеми, бери своих крабов и жаровню и иди домой, я закрою. Сегодня больше никого не будет.
— У тебя там любовник? — прошипела старуха, раздосадованная потерей ночных клиентов.
— Да, — ответила Магдалина. — Он остается, а ты иди.
Ворча, старуха поднялась и начала собирать свои вещи.
— Твой оборванец — настоящий красавец, — прошамкала она беззубым ртом, но Мария поспешно вытолкала ее за ворота и задвинула засов.
Небеса разверзлись, словно вознамерились затопить двор блудницы. Радостный крик вырвался из ее груди, как это бывало в детстве, когда на землю обрушивался первый осенний дождь. Когда она вошла в дом, шаль ее промокла насквозь.
Иисус стоял посередине комнаты в нерешительности — оставаться или уходить? Какова воля Господа? Здесь было уютно и тепло, он даже привык к тошнотворному запаху. На улице дождь, ветер, холод, а он никого не знал в Магдале, да и Капернаум был еще далеко. Оставаться или уходить — он колебался.
— Льет как из ведра, Иисус. Могу поклясться, что ты ничего не ел с утра. Помоги мне разжечь огонь, и мы что-нибудь приготовим поесть, — голос у нее был нежный и ласковый, как у его матери.
— Я ухожу, — ответил он, поворачиваясь к двери.
— Сядь, и мы поедим вместе, — решительно повторила Магдалина. — Или ты брезгуешь? Боишься осквернить себя трапезой с блудницей?
Иисус взял в углу поленья и растопку и, склонившись над очагом, развел огонь.
Магдалина, умиротворенно улыбаясь, налила в горшок воды и установила его над огнем. Потом из висящего на стене мешка взяла две полных пригоршни сухой фасоли, бросила ее в горшок и, опустившись на колени перед огнем, прислушалась. На улице бушевал ливень.
— Ты спрашивал меня, Иисус, — мягко произнесла она, — помню ли я то время, когда мы были детьми и играли вместе…