Последнее лето
Шрифт:
– А чем плохо? Самый лучший транспорт.
– Вот это мельба и есть, Тарас Константинович, - Забнев, не обратив внимания на шутку, оживленно кивнул на машину с саженцами.
– Ох и сорт! Урожайный, морозоустойчивый - канадцы его недаром облюбовали.
Ладно, что сам на сортоучасток съездил - упустили бы!
– Ну, ну - посмотрим.
Забнев оперся на один костыль, широко повел освободившейся рукой, показывая на молодой
– А что, Тарас Константинович!
– Голос его звучал возбужденно: Придется нам через несколько лет консервный завод ставить. Такая ведь махина поднимется!
Вот это размахнулся мужик - одобрил про себя Тарас Константинович, подавив мгновенный укол стариковской зависти. Все правильно: молодость и видит дальше, и смелее замахивается - диалектика в действии...
– Долго еще пробудешь, Александр Федорович?
– Здесь? Да нет, час какой-нибудь.
– Ну, приходи, дело есть. Я тоже потихоньку пойду.
– Скоро "козел" подойдет, поезжайте.
– Забнев снова удивился.
– Да где ваш Петр?
– Петр-то?.. Отпустил я его сегодня.
Не станешь же объяснять, да еще при людях, новому директору, что его персональный, с нынешнего дня, шофер напился в лабуды!
Когда Петр вернулся из города и молча протянул незапечатанный пакет, Тарас Константинович ничего не заметил. Перестав на какое-то время воспринимать окружающее, он раз за разом перечитывал четкие строчки приказа, которого сам же добивался и который вот сейчас, как по живому, разделил его жизнь надвое: прошлую, лучшую и большую, и оставшуюся, меньшую, представившуюся вдруг тоненькой пенсионной книжкой. На секунду машинописные строчки закачались, расплылись в тумане...
– Сказали, в субботу приедут. Проводы делать, - дошел до его слуха странный, засыпающий или всхлипывающий, голос шофера.
Тарас Константинович вскинул удивленный взгляд:
навалившись грудью на стол, Петр, икая, смотрел на него мокрыми влюбленными глазами.
– Ты когда успел?
– возмутился Тарас Константинович.
– А машина?
– Машина - будь спок! Я ее сначала поставил, а потом - банку, и с копыт! Жинка говорит: закуси. А я не могу. Вот тут горит.
– Петр, выпрямившись, постучал себя в грудь.
– Жалко мне тебя, Константиныч. Во как жалко!
– Жалко, а сам позоришь меня!
– Я - позорю?
– сладко и преданно всхлипнул Петр.
– Я с тобой на пенсию хочу.
Сумятица в душе Тараса Константиновича мгновенно улеглась, он растроганно расхохотался.
– Ты, Петро, одного сейчас хочешь: пойти тихонько домой и лечь. Сможешь?
– Для тебя?
– Петр крепко вытер ладонью глаза, решительно взмахнул рукой.
– Я для тебя - все, Тарас Копстантиныч! Видишь?
– Вижу, вижу. Дойдешь сам?
– Как ляленька!
– Петр, покачнувшись, встал, ухватился за стол.
– Нет, ты мне, Константиныч, скажи: я тебя когда подвел, а?
– Да нет, нет, - успокаивал Тарас Константинович.
– Пойдем-ка провожу.
– Это ни-ни! Смотри сюда.
Призвав на помощь все свое самообладание, шофер довольно твердо одолел расстояние от стола до двери. Тарас Константинович подошел к окну и успокоился окончательно: улица была безлюдной, Петр покачивался, но направление держал верное - к дому...
"Спит, поди, сейчас без задних ног!" - тепло и ворчливо усмехнулся Тарас Константинович, возвращаясь другой, окольной дорогой и непонятно к чему - может, к самому себе, прислушиваясь.
Вот и еще один год прошел. Вдуматься, так и человеческая жизнь - тоже один большой год: весна, лето, осень, зима. И у тебя, старина, - осень, твой октябрь.
До зимы рукой подать, но зато и удивительный же это месяц, когда устанавливаются такие дни!
Тарас Константинович поднялся на пригорок, зорко и ненасытно огляделся.
Октябрь вобрал в себя все цвета весны и лета, щедро добавив к ним свои, неповторимые и только ему присущие. Совсем по-весеннему выглядели осинки, зеленые с ног до головы; нежно золотилась поредевшая листва березок, белые с черными родинками стволы которых казались еще чище и пронзительней; плыла в неподвижной синеве серебряная нить поздней паутины; сизым вороньим крылом отливала вдали зябь, резко обрезанная изумрудом озимей; холодно и чисто светилась внизу Сура, то гладкая, как стекло, то вдруг тронутая мелкой недолгой рябью... На душе у Тараса Константиновича было покойно и тихо, как в поле, откуда только что ушла последняя машина с зерном и звучит, удаляясь по дороге, песня - прекрасная и щемящая, как сама жизнь.
За спиной раздался требовательный гудок. Ядовито окрашенный "газик" затормозил, высунувшийся из него Забнев весело крикнул:
– Тарас Константинович, садитесь!
1969