Последнее отступление
Шрифт:
Бандиты ушли. Но Артем знал, что они будут приходить снова и снова. Они будут убивать, как уже убили Кузю и Артамона. Они будут убивать до тех пор, пока их не уничтожат. Они ничего не дадут даром, они не дадут строить города с широкими улицами и большими каменными домами…
После митинга красногвардейцев отпустили домой, отдыхать. Артем должен был вечером заступать на дежурство у Совета.
Сдав винтовку и подсумки с патронами, он пошел на квартиру. Дом был на замке. Артем пошарил рукой за косяком, нашел ключ, открыл дверь. На пороге
Причесывая перед зеркалом мокрый чуб, увидел подоткнутый в раму белый конверт. Письмо было адресовано ему. Разорвал конверт, и на пол упала квадратная фотография. Артем торопливо поднял ее, вспыхнул. На фотографии была Нина. Она сидела у круглого столика, подперев голову ладонью, смотрела на него серьезно и строго.
На обороте он прочитал: «На добрую память Артему». Письмо было короткое, написанное в полушутливой форме. Артем бережно его свернул, положил в карман. Не обманула. Сдержала свое слово…
Походил по избе, снова развернул письмо, прочел второй раз и сел писать ответ. За этим занятием его застала тетка Матрена.
— Отец-то у тебя при смерти… — промолвила она.
— Что с ним? — Артем бросил недописанное письмо, поднялся.
— Не знаю, сынок. Беги на постоялый двор, узнай у мужиков. И домой собирайся.
— Отпустят ли… Слух был, на фронт нас отправят…
Ему представилось, что дома отец лежит худой, с ввалившимися щеками. При нем неотлучно находится мать. А поля остались недосеянными, пырей и повилика закрыли пустующую пашню. Осенью в закромах не будет ни зернышка. Лошадей придется продать, потом ходить по богатым мужикам, горбиться за кусок хлеба.
Он обулся и пошел на постоялый двор. Мужиков там не было, уехали…
Побежал в штаб Красной гвардии, но Жердева не застал.
Из штаба помчался в Совет. Время было позднее, светилось только одно окно — в кабинете Серова. Но и в этом окне, когда Артем подходил к зданию, свет погас. На крыльцо вышли Серов, Ранжуров и двое в шинелях нерусского покроя — пленные интернационалисты, вооруженные короткими кавалерийскими винтовками.
— Жердева тут нет? — спросил Артем у Ранжурова.
— Был, но ушел.
— Какая досада! Домой мне надо во что бы то ни стало.
— Ты откуда? — Серов наклонился, вглядываясь в его лицо.
— Из Шоролгая. Есть такая деревня…
— Ну как же, знаю! Там у меня хороший друг, Павел Сидорович. Знаешь его? А ты красногвардеец? Постой, постой!.. Уж не твой ли отец приезжал ко мне? Как его зовут?
— Захаром его зовут. Мой батя тут не был после того как с войны вернулся.
— Рассказывай… Был тут совсем недавно. Просил, чтобы тебя из Красной гвардии отпустили. Расторопный у тебя отец.
— Захворал он, — вздохнул Артем.
— А что случилось?
— Не знаю. Я сегодня только приехал из Кудары. Ежели давно хворает, разоримся мы нынче.
— Дело, конечно, серьезное. Что же ты думаешь делать?
— Проситься хочу у товарища
— Цыремпил Цыремпилович, ты рано выезжаешь?
— На рассвете. По холодку лошадям легче…
— В Шоролгай ты заезжать все равно будешь. Захвати парня с собой.
— Какой разговор! Вдвоем ехать веселее.
— Вот и отлично. Поезжай, а с Жердевым я договорюсь за тебя. Привет передай Павлу Сидоровичу. Хорошо там они поработали. Зерна поступило от них много.
Ранжуров набил короткую трубку табаком, протянул кисет Артему.
— Я не курю.
— Ах да, ты ведь семейский. Богу небось молишься?
— Нет, — смутился Артем. — Молиться-то мне некогда.
Ранжуров засмеялся, дружески хлопнул Артема по плечу. А Серов, свертывая папироску, что-то сказал интернационалистам на непонятном Артему языке, и они тоже засмеялись. Один из них, белобрысый, проговорил:
— Ошень гут сказаль: готт молить некогда.
Красный огонек папироски, вспыхивая, озарял усатое лицо Серова; взблескивали стекла пенсне.
— Василий Матвеевич, а я вез вам письмо от Павла Сидоровича и потерял, — неожиданно для себя признался Артемка. — Павел Сидорович просил в письме пристроить меня на работу…
— Почему же ты не пришел?..
— Неловко было без письма. Сейчас я знаю, что зря не пошел. Сколь времени болтался туда-сюда… Глупый был, не понимал, что к чему.
— А сейчас понимаешь?
— Вроде начинаю разбираться. Сначала-то я думал, что вы, что товарищ Рокшин — одинаковые…
— Какую же нашел разницу?
— Рокшин, он для всех старается, всех приголубить хочет, без разбору. Всякие нахалюги этим пользуются…
— Откуда ты знаешь Рокшина?
Артем рассказал о своих встречах с Евгением Ивановичем. Серов бросил папироску. Прочертив красную дугу, она упала на землю, брызнула искрами.
— Да, ты, пожалуй, прав. Отчасти прав… Я рад, что это понял и без письма нашел сюда дорогу, — Серов встал, протянул руку: — До свидания, товарищ. Передавай отцу мое почтение. Пусть скорее выздоравливает. А сам долго не задерживайся без надобности.
…Ехали весело. Ранжуров рассказывал смешные сказки про хитрого, ловкого Будамшу, умеющего дурачить мудрейших, ученейших лам, спесивых нойонов, учил Артема петь бурятские песни о гнедой лошади с белой губой…
Артем смеялся, но сердце у него грызла тревога об отце. Даже скорая встреча с Ниной не радовала.
К Шоролгаю подъезжали вечером. Смеркалось. Небо было бледное, как линялый ситец. Голосистый хор лягушек дружно, слаженно вел свою песню. Рядом с дорогой до поворота в улус бежала обмелевшая Сахаринка. Будто жалуясь, она грустно-ласково журчала. К воде склонялись зеленые кусты тальника, местами ветви касались быстрого потока, на них белыми хлопьями висели клочья пены. Цвела черемуха. Воздух был пропитан ее густым ароматом. С крутого косогора к реке сбегали кипенно-белые низкорослые кусты таволожника.