Последнее правило
Шрифт:
— Если ты таким образом пытаешься меня приободрить, то у тебя плохо получается, — говорю я.
— Я сказал тебе, что меня уже тошнит…
— Что ж, по крайней мере, честно. — Я сажусь рядом с ним на диван.
— Хочешь откровенно? — спрашивает Оливер. — Я понятия не имею, прислушаются ли присяжные к защите. Я боюсь. Боюсь проиграть. Боюсь, что судья сочтет меня мошенником.
— Я постоянно боюсь, — признаюсь я. — Все считают, что я мать, которая никогда не сдается. Что я оттащу Джейкоба от края пропасти сотню раз, если придется. Но иногда по утрам мне просто хочется натянуть
— И мне частенько этого хочется, — говорит Оливер, и я прячу улыбку.
Мы сидим, откинувшись на спинку дивана. Голубоватый свет уличных фонарей превращает нас в привидения. Нас в этом мире больше нет, одна оболочка.
— Хочешь услышать по-настоящему печальное признание? — шепчу я. — Ты мой лучший друг.
— Ты права. Это действительно печально, — усмехается Оливер.
— Я не об этом.
— Мы продолжаем играть в «Откровенность»? — спрашивает он.
— А мы этим занимаемся?
Он протягивает руку и пропускает прядь моих волос между пальцами.
— Я считаю тебя настоящей красавицей, — говорит он. — И внешне, и душевно.
Он едва заметно подается вперед, делает вдох, закрывает глаза, а потом отпускает мои волосы, которые падают мне на щеку. Я чувствую это каждой клеточкой своего тела, как будто меня ударили.
Но я не отстраняюсь.
Я не хочу отстраняться.
— Я… я не знаю, что сказать, — бормочу я.
Глаза Оливера вспыхивают.
— «Из всех силков, расставленных в городах, расставленных по всему миру, она идет прямо в мои», — цитирует он.
Он не спешит, чтобы я понимала, что произойдет дальше. Он целует меня.
По решению суда я должна быть с Джейкобом. Я уже нарушила правила. Почему не нарушить еще одно?
Он прикусывает мою губу. Губы у него сладкие.
— Драже «Желе-бобы», — шепчет он мне на ухо. — Мой самый большой порок. После этого.
Я запускаю пальцы в его волосы. Они густые и золотистые, непокорные.
— Оливер… — выдыхаю я, когда он забирается мне под рубашку. Его пальцы пробегают по моим ребрам. — Я абсолютно уверена, что нельзя спать с клиентами.
— Ты не мой клиент, — отвечает он. — К Джейкобу я подобных чувств не питаю.
Он распахивает кардиган. Моя кожа пылает. Не помню, когда в последний раз ко мне относились как к священной музейной реликвии, которую разрешили потрогать.
Моя голова свесилась с дивана, мои лучшие намерения развеялись, когда его губы сомкнулись у меня на груди. Я поймала себя на том, что смотрю прямо в глаза Тору.
— Собака…
Оливер поднимает голову.
— Господи! — восклицает он, подскакивает, словно футбольный мяч, и одной рукой хватает Тора. — На твоей улице праздник!
Он открывает чулан, кладет на лежащую внутри подушку горку сахарных косточек, сажает туда Тора и закрывает дверь.
Он поворачивается ко мне. Я жду, затаив дыхание. Каким-то образом его футболка оказалась между подушек. У него широкие, сильные плечи, узкая талия, тело покрыто испариной. Он красив юношеской красотой, которую принимает как должное, даже не понимая, как ему повезло.
Я же, с другой стороны, лежу на жалком диване в тесной комнате с запертой в чулане
— Не надо, — мягко просит Оливер, когда я пытаюсь прикрыться полами кардигана. Он садится на край дивана рядом со мной. — Иначе мне придется убить Тора.
— Оливер, ты мог бы иметь любую девушку, какую захотел. Твою ровесницу.
— Ты знаешь, что такое молодое вино? Виноградный сок. Есть вещи, которых необходимо дожидаться.
— Это заявление звучало бы более убедительно, если бы не исходило из уст человека, который только что опорожнил баклажку с безалкогольным напитком…
Он целует меня еще раз.
— Эмма, заткнись, черт побери! — по-дружески советует он и кладет свои руки на мои, которые держат полы жакета.
— Прошла целая вечность… — шепчу я, уткнувшись ему в плечо.
— Потому что ты ждала меня, — говорит Оливер. Он стаскивает с меня пижаму и целует мои ключицы. — Эмма. Что-то не так? — спрашивает он второй раз за ночь.
Только на этот раз я отвечаю отрицательно.
Наверное, я отвыкла от кровати огромных размеров. Когда каждое утро заправляешь лишь одну половину кровати, потому что вторая половина всегда остается нетронутой, — это ужасно давит на психику. Я никогда не пересекаю линию Мэйсона-Диксона [20] своего брака и никогда не сплю, даже изредка, на стороне Генри. Я оставляю эту половину для него — или того, кто занял бы его место.
20
До начала Гражданской войны в США эта линия символизировала границу между свободными и рабовладельческими штатами.
Этим человеком во время грозы оказывался Тео, когда боялся. Или Джейкоб, когда болел и я не хотела оставлять его ни на минуту. Я убеждаю себя, что мне нравится свобода. Что я могу растянуться, если захочется, пусть даже я всегда сплю, свернувшись калачиком.
Именно поэтому я почувствовала себя спокойно и уютно, когда розовые пальцы утра коснулись простыни, которую ночью набросил на нас Оливер, и увидела, что он, прижавшись ко мне, свернулся калачиком: колени прижаты к моим ногам, рукой он обнимает меня за талию.
Я начинаю ворочаться, но, вместо того чтобы отпустить, Оливер лишь крепче обнимает меня.
— Который час? — бормочет он.
— Половина шестого.
Я поворачиваюсь к нему лицом, он не выпускает меня из объятий. На щеках и подбородке у него щетина.
— Оливер, послушай…
Он, прищурившись, открывает глаза.
— Нет.
— «Нет» означает, что ты не будешь слушать? Или ты не Оливер?
— Не хочу слышать, — отвечает он. — Это не было ни ошибкой, ни минутной слабостью — так это называется? И если ты станешь упорствовать, я дам тебе почитать особые условия нашего договора, набранные мелким шрифтом. Договора, который ты, кстати, подписала. Там прямо указано, что в гонорар входит оказание сексуальных услуг адвокату.