Последнее правило
Шрифт:
— Под «этой ситуацией» ты имеешь в виду меня? — уточняю я.
Он колеблется, потом кивает.
— Я, в отличие от мамы, мало знаю о синдроме Аспергера. Но, думаю, в каждом человеке скрыто нечто, что не дает нам общаться с людьми, даже когда мы очень этого хотим.
Мне нравится сама идея: синдром Аспергера — сродни «приправе», что добавляют к человеку, и, несмотря на то что во мне «приправа» более концентрированная, если разобраться, то у каждого можно найти черты синдрома.
Я заставляю себя взглянуть отцу в глаза.
— Ты знаешь, что яблоки подвергаются коррозии? — спрашиваю я.
— Нет, — отвечает
Помимо фактов о яблоках, я составил еще список вопросов, которые задам отцу, когда представится шанс:
1. Если бы не я, он бы остался?
2. Он когда-нибудь жалел о том, что ушел?
3. Мы могли бы когда-нибудь стать друзьями?
4. Если я пообещаю исправиться, он подумает над тем, чтобы вернуться?
Стоит отметить, что мы, пока сидели в моей спальне, успели обсудить яблоки, вчерашние свидетельские показания судмедэксперта, статью из журнала «Уаирд» о возросшем количестве детей с синдромом Аспергера в Силиконовой долине — результат преобладания в этой географической области генетической склонности к математике и точным наукам. Однако я пока не задал ни одного из перечисленных выше вопросов, которые написаны на листе бумаги и хранятся в глубине левого нижнего ящика моего письменного стола.
Мы все едем в суд на машине, которую отец взял напрокат. Она серебристого цвета и пахнет сосной. Я сижу на своем обычном месте, на заднем сиденье за водителем. Папа за рулем, мама рядом с ним, Тео рядом со мной. Пока мы едем, я смотрю на просветы между линиями электропередач на столбах: у концов они сужаются, а к середине расширяются, словно гигантское каноэ.
Мы в пяти минутах от здания суда, когда звонит мамин сотовый телефон. Она чуть не роняет его, прежде чем подносит к уху.
— У меня все в порядке, — отвечает она, но лицо ее становится пунцовым. — Встретимся на стоянке.
Наверное, я должен нервничать, но я радуюсь. Наконец настал день, когда Оливер скажет всем правду о том, что я сделал.
— Джейкоб, — говорит мама, — помнишь правила?
— Говорить будет Оливер, — бормочу я. — Передать ему записку, если будет необходим перерыв. Мама, я не тупой.
— Это как посмотреть, — вмешивается Тео.
Мама оборачивается назад. Зрачки у нее огромные и темные, на шее бьется пульс.
— Сегодня тебе будет намного тяжелее, — тихо говорит она. — Ты услышишь о себе то, что можешь посчитать глупостью. Даже неправдой. Но помни: Оливер знает, что делает.
— Джейкоб будет давать показания? — спрашивает отец.
Мама поворачивается к нему.
— А ты как думаешь?
— Господи боже, я только спросил!
— Знаешь, нельзя приехать к третьему действию и рассчитывать на то, что я буду пересказывать, что было в предыдущих, — отрезает она, и в машине, словно отравляющий газ, повисает тишина.
Я начинаю себе под нос нашептывать последовательность Фибоначчи, чтобы успокоиться. Наверное, Тео тоже неловко, потому что он спрашивает:
— Мы что… уже приехали? — а потом истерически смеется, как будто рассказал по-настоящему смешную шутку.
Когда мы въезжаем на стоянку, Оливер уже стоит, прислонившись к своему автомобилю. У него старенький пикап, который, по его словам, больше пристало иметь кузнецу, а не адвокату. Но он до сих пор
И тут он замечает моего отца.
— Оливер, это мой бывший муж Генри, — представляет она.
— Шутишь? — Оливер смотрит на маму.
Отец протягивает для пожатия руку.
— Приятно познакомиться.
— М-да… Действительно. Приятно. — Оливер поворачивается ко мне. — Боже, ради всего святого, Эмма… Я не могу пустить его в зал суда в таком виде.
Я опускаю глаза. На мне коричневые вельветовые штаны и коричневая сорочка, коричневый твидовый блейзер и растягивающийся коричневый галстук, который повязал мне Тео.
— Сегодня четверг, он в пиджаке и галстуке, — сухо отвечает мама. — Сегодня утром мне было не до одежды.
Оливер поворачивается к моему отцу.
— Кого он вам напоминает?
— Водителя-посыльного? — делает предположение отец.
— Мне пришли в голову фашисты. — Оливер качает головой. — У нас нет времени возвращаться домой и переодеваться, мои вещи тебе малы… — Внезапно он замолкает и меряет отца взглядом. — Идите в туалет и поменяйтесь с ним рубашками.
— Но она белая, — замечаю я.
— Именно. Ты не должен напоминать современного серийного убийцу, Джейк.
Папа смотрит на маму.
— Вот видишь! А ты не рада, что я приехал, — говорит он.
Когда я впервые встретился с Джесс для занятий по социальной адаптации, так случилось, что я опасался за свою жизнь. В тот год английский мне преподавала миссис Уиклоу. Предмет был не очень-то занимательным, а у миссис Уиклоу, к несчастью, было лицо, напоминающее батат — вытянутое и узкое, на подбородке росли несколько волосинок, и она пользовалась оранжевым автозагаром. Но она всегда разрешала мне читать вслух, когда мы ставили пьесы, хотя иной раз я и сбивался. А когда я забыл принести тетрадь на экзамен «с открытой книжкой», она разрешила сдавать его в другой день. Однажды она заболела гриппом, а мальчик по имени Сойер Тригг (которого однажды отстранили от занятий за то, что он принес в школу таблетки с амфетамином и продавал их в столовой), не обращая внимания на учителя, которого прислали на замену, стал отрывать листья от паучника и приклеивать их жевательной резинкой к подбородку. Он подложил себе под рубашку скомканную бумагу и начал скакать по проходам между партами.
— Я миссис Уиклоу! — приговаривал он, и все смеялись.
Я тоже смеялся, только чтобы не выделяться из класса. Потому что учителей нужно уважать, даже если их нет в классе. Поэтому когда вернулась миссис Уиклоу, я рассказал ей о выходке Сойера, а она отвела его к директору. Позже в тот же день Сойер прижал меня к ящичку и сказал: «Я убью тебя, чертов Хант!»
Остаток дня я провел в панике, опасаясь, что он на самом деле может меня убить, — в чем я не сомневался. И когда в школу приехала Джесс, чтобы познакомиться со мной, в кармане у меня лежал нож, который я украл из столовой — лучшее, что я смог придумать за короткий срок, — на случай, если Сойер Тригг притаился в темном коридоре.