Последнее слово техники. Черта прикрытия
Шрифт:
В такие утренние часы он лежал, смотрел на нее и прислушивался к звукам, которые издавал на ветру дом. Ему нравился этот дом, казавшийся… вполне нормальным. В обычной обстановке он бы его возненавидел.
Но здесь и сейчас он ценил этот дом, радостно проникаясь символическим значением постройки, открытой и закрытой, непрочной и крепкой, разомкнутой и замкнутой. Когда он впервые увидел этот дом, то подумал, что первый же серьезный порыв ветра сдует его, – но такие постройки, похоже, рушились крайне редко. При сильном шторме люди уходили в центр дома и собирались вокруг главного очага; различные слои
И все же, впервые увидев эту постройку с пустынной океанской дороги, он сказал, что дом будет легко поджечь или ограбить – место ведь где-то у черта на куличках. (Она посмотрела на него так, будто он сошел с ума, но потом поцеловала.)
Эта уязвимость увлекала и беспокоила его. В чем-то она, как поэт и женщина, походила на этот дом, который был созвучен – подозревал он – ее стихотворным образам, символам и метафорам. Он любил слушать, как она читает вслух свои стихи, но никогда не понимал их до конца – слишком много культурных аллюзий, да и мудреный язык он знал плоховато, порой смеша ее своими оборотами. Их физическая связь казалась ему невероятно цельной, полной и вызывающе сложной – прежде он не ведал ничего подобного. Его брал за живое этот парадокс: оказывается, физическая сторона любви и схватка один на один ничем не различались. Порой же этот парадокс вызывал у него тревогу – посреди наслаждения он изо всех сил старался понять, какие ему светят надежды и истины.
Секс для него был вмешательством, схваткой, вторжением и ничем иным; каждое действие, каким бы волшебным и невыносимо сладостным оно ни было, с какой бы готовностью ни совершалось, казалось, имело наступательный подтекст. Он брал ее, и сколько бы ни получала она сама благодаря наслаждению и его усиливающейся страсти, она ведь была лишь объектом действия, совершавшегося над ней и в ней. Он понимал, что нелепо напрямую отождествлять секс и войну. Несколько раз он чувствовал себя неловко, пытаясь объяснить это сходство и выслушивая ее насмешки. («Закалве, у тебя серьезные проблемы», – говорила она с улыбкой, когда он пытался передать, что чувствует, и прикладывала свои холодные тонкие пальцы сзади к его шее, глядя на него из-под буйной копны черных волос.) Но облик и характер обоих явлений, как и ощущения от них, были в его сознании так тесно и очевидно связаны, что подобная реакция лишь усиливала его замешательство.
Но он старался не брать это в голову; он мог в любое время просто посмотреть на нее и облечься в свое восхищение, как в пальто холодной зимой, увидеть ее жизнь и тело, настроения, выражения лица, речь, движения как цельный и захватывающий объект для изучения. Можно было погрузиться в исследование его, как ученый, занятый делом всей своей жизни.
(«Ну вот, уже больше похоже на правду, – вещал тоненький укоризненный голос внутри его. – Больше похоже на то, как оно должно быть; с этим легче отрешиться от всего, что ты несешь с собой – чувство вины, молчание и ложь, корабль, стул и тот человек…» Но он старался не слушать этот голос.)
Они познакомились в портовом баре. Он только что объявился в городе и собирался убедиться в достоинствах местной выпивки –
– Ты говоришь, ничто не длится вечно, – жалобно произнес мужчина.
(«До чего банально», – подумал он.)
– Нет, – возразила, – я говорю, что ничто не длится вечно, за редчайшими исключениями. Но среди этих исключений нет ни творений, ни мыслей человека.
После этого она говорила что-то еще, но он сосредоточился на этих словах.
«Вот это уже лучше, – думал он. – Это мне нравится. Интересные вещи говорит. Неплохо бы посмотреть на нее».
Он высунул голову из-за стенки своей выгородки и бросил взгляд на них. Мужчина был в слезах, а женщина… много волос… невероятно впечатляющее лицо – точеные черты, почти агрессивное выражение. Прекрасная фигура.
– Извините, – сказал он им, – я только хотел заметить, что утверждение «ничто не длится вечно» может иметь положительный смысл… по крайней мере, в некоторых языках…
Тут ему пришло в голову, что именно на этом языке произнесенные слова отнюдь не несут положительного смысла. «Ничто» в нем делилось на разные виды, и каждый имел отдельное обозначение. Он улыбнулся, скрылся в своей выгородке и, внезапно почувствовав смущение, свирепо уставился в стакан с выпивкой. Затем он пожал плечами и надавил на кнопку вызова официанта.
Крики из соседней выгородки. Звон, потом визг. Он повернул голову и увидел, как мужчина устремляется прочь из бара.
У его локтя появилась девушка. С нее капало.
Он поднял взгляд на ее лицо – оно было мокрым, и она вытерла его платком.
– Спасибо за участие в беседе, – ледяным тоном произнесла она. – Я вела дело к плавному завершению, пока не вмешались вы.
– Мне очень жаль, – сказал он, не испытывая ни малейшего сожаления.
Она выжала свой платок над его стаканом.
– Гмм, очень мило, – сказал он и кивнул на темные пятна, которыми был усеян ее серый плащ. – Это ваша выпивка или его?
– Обе, – сказала она, складывая платок и начиная отворачиваться.
– Пожалуйста, позвольте мне восполнить ваши потери.
Она помедлила. В этот момент появился официант.
«Хороший знак», – подумал он.
– Принесите мне еще… того, что я пил, а для дамы…
Она посмотрела на его стакан.
– Того же самого, – сказала она и села напротив него.
– Рассматривайте это как репарации, – сказал он, выудив словечко из словаря, внедренного в его разум по случаю посещения этой планеты.
Вид у нее был недоуменный.
– «Репарации»… что-то я забыла это слово. Кажется, оно связано с войной, да?
– Ага. – Он приложил руку ко рту, скрывая отрыжку. – Это что-то вроде… возмещения ущерба?
Она покачала головой:
– Замечательно неясные слова и совершенно неправильная грамматика.
– Я приезжий, – беззаботно сказал он, не греша против истины: ему не доводилось приближаться к этой планете больше чем на сто световых лет.
– Шиас Энжин. – Она кивнула. – Я пишу стихи.
– Вы – поэт? – довольным голосом спросил он. – Я всю жизнь был в восторге от поэтов. И тоже когда-то пытался писать стихи.