Последние четверть часа(Роман)
Шрифт:
В нескольких метрах от них наклоняется третья печь, выбрасывая сноп искр, но не праздничным фейерверком, а так, немного огня и брызг, словно кашляет в ладонь. Между тем в двадцати километрах отсюда дети, лежа в своих кроватках, перед тем как заснуть, видят отражение этого огня на стенах комнаты. Около томасовских печей ты никогда не одинок, даже ночью. На тебя смотрит вся округа, тебя видят тысячи глаз. Тут и господь бог не нужен. «Вот и видно сразу, какой невежа этот Майяр», — ворчит про себя Шарлемань.
Саид кончил работать. Шарлемань оставляет Майяра и подходит
— Здорово, товарищ! Можно потолковать с тобой?
Саид с удивлением оборачивается, затем широкая улыбка освещает его лицо. Он поднимает с глаз защитный козырек.
— Привет!
— Может, ты слыхал обо мне, я…
— Слыхал ли я о тебе, мсье Шарлемань?.. Да я только о тебе и слышу! Ты делегат на мартеновском. У тебя ко мне дело?
Саид снимает рукавицу и, засунув под мышку свою шляпу, протягивает руку Шарлеманю.
Лицо его в поту. Кажется, будто у вас на глазах пот выделяется крупными каплями, прозрачными и темными. Они стекают ручейками и в ослепительном свете кажутся такими же четкими и твердыми, как металл в желобах. Несколько ручейков сбегают по складкам лица к подбородку и повисают крупными, чистыми каплями. Одна падает.
— Ну вот, а теперь мы вдобавок и соседи! — говорит Шарлемань, радуясь удачному началу разговора.
Пожав ему руку, Саид достает из кармана лиловую тряпку и утирает лицо.
— Вот как? — говорит он. — Ты, значит, живешь в предместье?
— На самом краю. Около тебя теперь. Я как раз из-за этого и…
Под ярким светом кожа на щеках Саида напоминает апельсин, и цветом и набухшими влажными порами. Пот продолжает выступать на его лице. Когда же они отходят в глубину цеха и Саид поворачивается спиной к огню печи, все меняется.
Теперь на его щеке виден небольшой шрам. На коже француза он был бы, наверно, розовым, но у Саида он серый и морщинистый и напоминает мертвую гусеницу.
— Вон что, — говорит Саид, и улыбка его тускнеет. Он, видимо, думал, что Шарлемань заговорит о работе или зарплате.
— Да, объясни мне, что это там у вас строится?
Улыбка Саида гаснет. Он пожимает плечами, словно с недоумением.
— Я могу только про себя говорить. А про других я ничего не знаю!..
— Ладно, скажи про себя! Хочется знать, что у вас там затевается.
— Про себя? А тебе непременно нужно это знать, мсье Шарлемань?
Он наклоняется и поднимает с земли бутылку, накрытую перевернутым стаканом.
— Хочешь?
— Нет, спасибо.
Это молоко. В томасовском цехе рабочие получают литр молока в день. Это результат боя, который был дан несколько лет назад. Хорошо, что он отказался, он не любит молока. По бутылке, да и по пробке, он решил было, что это пиво.
— Гостиница была мне не по карману, — продолжает Саид. — Ну вот я и решил купить эту лачугу.
— Так тебе пришлось за нее заплатить, — сказал Шарлемань, — кому?
— Лавочнику, который жил в этом бараке.
— А как начальство на это смотрит? — Шарлемань пытается подойти с другой стороны. — Вам пришлось просить разрешение?
— А на что оно мне? Я его и не добивался.
— Но ведь здесь оба лагеря сошлись вплотную и тут же полицейский участок, вы у них всегда на виду.
— Знаешь, мсье Шарлемань, мы повсюду у них на виду. Думаешь, в гостинице лучше? Только мне наплевать. Он спрашивает у меня документы, обыскивает меня, ну и пусть: ведь у меня все в порядке. Он свою работу делает, я — свою.
— Он свою работу делает? — переспрашивает Шарлемань, прищурив глаза, точно смотрит на огонь, и не сводит взгляда с лица алжирца. На губах его чуть вызывающая усмешка.
— А что, это его работа! У меня к нему претензий нет. Он следит, контролирует, проверяет посты. Раз у меня все как положено — ему не к чему придраться.
Ну вот я тебя и поймал, браток. Видно, зря я прогулялся. Ты меня принимаешь за дурачка. И Шарлемань говорит с досадой:
— Ладно! Коли так, хватит болтать! Спасибо и на этом.
И Шарлемань замечает, уходя, что он повторил слова Майяра.
Почему же так получилось? Ведь разговор так удачно начался… а потом, слово за слово, и все сошло на нет… Почему? У каждого свои тайные мысли, свои дела и секреты… Я только собирался ему сказать: «Да не зови ты меня „мсье“. Какой я тебе мсье, я просто Шарлемань…» А он вдруг начинает нести какой-то вздор про полицию, которая всего-навсего выполняет свои обязанности… Да ведь ни один из них так не думает! Руку даю на отсечение! Значит, этот малый надо мной смеется или попросту врет. Он от меня таится. Все допускаю — недоверчивость, осторожность, но за кого же ты меня принимаешь? За шпика? Меня зовут Шарлемань Валлес, и ты это знаешь, ты же сам сказал! Коммунист, да еще с немалым стажем работы в этих местах! Так что уж позволь, пожалуйста… Для твоего Алжира я, может быть, сделал больше, чем тебе когда-либо придется сделать!.. Ты, может, еще соску сосал, когда я…
Иногда сущая мелочь может успокоить человека. Шарлемань быстро шагал к мартеновскому цеху, все больше распаляясь гневом. Вдруг улыбка тронула его губы, и он невольно замедлил шаг. Он подумал: да есть ли вообще у них соски?
Что мне известно о них? Я не знаю не только про соски, но и про многое другое. Мало ли какие у него могли быть причины…
Так или иначе, ругает он себя, ты опять вспылил… Как видно, и ты не ангел! А ну-ка, докажи обратное?..
Опять этот внутренний голос, темный двойник, который только спрашивает, ничего никогда не утверждая, и перекладывает всю ответственность на светлого двойника.
И светлый двойник отвечает:
— Прекрати эти глупости! Если так рассуждать, любого можно заподозрить в расизме! Любого!..
Он снова распаляется:
— …И ты туда же, за кого же ты меня принимаешь!
— …Сам знаешь, каково в гостиницах. Уж хуже некуда. Дерут уйму денег, да еще к тому же набивают нас там как сельдей в бочку.
Саид словно продолжает разговор, начатый неделю назад. Шарлемань, приподнявшись, разглядывает лежащего, затем усаживается поглубже на нижнюю койку.