Последние четверть часа(Роман)
Шрифт:
Посмеяться немного не грех, что тут такого? А если охота, послушай, как говорят наши:
— Поди сюда, милок, присядь-ка на тротуар… Погода ни к черту… Глянь-ка, что они делают! Им, видно, невтерпеж, у них одно на уме: забраться в стог сена да потискаться!.. Катитесь-ка вы все к чертовой бабушке!.. Его как швырнет прямо на трамвай, колесо велосипеда проехалось по рельсам, а сам он плюхнулся в канаву и заляпал грязью всех прохожих, слышал бы ты, как они раскудахтались… Вот и суди, как хочешь!..
Так что если уж смеяться, то посмейтесь и тут…
— Оставь,
На столе стоит пиала с горячим кофе. Он вспоминает о том, как странно отвернулся от него Саид в тот момент, когда он уже готов был сказать ему: «Ну, а тебя я даже не спрашиваю. Девять лет назад ты был слишком молод, чтобы жениться».
— Оставь, я сам возьму, — говорит Шарлемань.
Его слова относятся только к кофе: оставь, мол, я могу сам себя обслужить… и на ходу он кладет широкую руку на плечо Саида и треплет его, словно желая утешить или подбодрить.
С чашкой в руках он садится, ибо каждому известно, что пить стоя — дурная примета и предвестник ссоры.
Но Саид этого не знает и пьет свой кофе стоя, прислонившись плечом к верхней койке.
У каждого народа свои поверья. Они так же не известны постороннему, как содержимое этих коробок. Вот почему они так интригуют взгляд… Пока все непонятно… Сначала открывается лишь то, что снаружи. Что, например, у Саида на ногах? Голубые кеды с грязными резиновыми кружками на лодыжках. А где вязаный шлем, в котором Шарлемань встретил его в разгар лета на заводе, правда шлем был подвернут в виде фуражки, но все же?.. Конечно, на заводе вечные сквозняки, и все же чудно… А вот и он, висит на гвозде над койкой… вязаный шлем защитного цвета… Когда перед тобой француз, то любое, самое неприметное его движение тебе понятно, и ты в точности знаешь, что за ним кроется. Ты обращаешь внимание не столько на самый жест, сколько на смысл этого жеста. А здесь ты, знакомясь с человеком, чувствуешь себя, словно в начальной школе, повторяешь «а», «б». Ты приглядываешься к окружающим вещам и явлениям, даже к этим крысам и баранам, потом подходишь ближе, разглядываешь одежду, черты лица… И все. Кончено.
Перед тобой лишь внешние предметы, а за ними глухая стена. Сюда не войдешь. Это и называется быть иноземцем.
Внешние признаки… По выходным дням молодежь в ослепительных сорочках именно выходит, ибо как раз в тот момент, когда парни выходят из своих бараков, контраст особенно бросается в глаза. Белые новые рубахи, без пятнышка, без морщинки. Из тени убогих лачуг выходит и сияет на летнем солнце вся эта белизна. С закрытым воротом и часто при галстуке. Кроме того, у них пристрастие к запонкам. Они выглядят немного мешковатыми и даже чопорными, когда идут, застегнувшись на все пуговицы. В этом чувствуется что-то демонстративное…
Светлые рубахи охотно собираются вместе. С тех пор как их появилось много в Понпон-Финет, они стали собираться здесь на углу клубной площади. Как раз напротив того места, где мы усаживаемся на корточки у стены в воскресенье утром и смотрим на голубей Норбера. Мы выбрали это место по тем же причинам, что и они. Высоко, не слишком застроено, с одной стороны домов нет совсем, а впереди открывается красивый вид на Шельду и поля за нею. Здесь много воздуха.
— …Еще сахару? — спрашивает Саид с усмешкой, как всегда, когда он произносит слова с местным акцентом.
Лежащий что-то отвечает со вздохом и протягивает Саиду пустую пиалу.
— Он и впрямь придает силы! — вставляет Шарлемань, чтобы показать, что он понял.
По сути дела, различие в языке — это ерунда.
— Тем более что он… — И Саид снова не договаривает фразу.
— Что он?
И когда Саид смотрит на своего родича, Шарлеманя вдруг охватывает уверенность, без всякого, впрочем, повода, что именно сейчас и произойдет то, что он давно предчувствовал и ждал.
— Он сегодня но работает, — договорил Саид.
— Ага, значит, он отдыхает!..
И тут же Шарлемань чувствует, что сморозил очередную глупость.
— Он ложится и отказывается от еды, — продолжает Саид.
— Да ну?
— Говорит, что раз он не работает, то и есть не будет.
Саид ставит все три пиалы одна на другую — все одинаковые. Поди теперь разберись, которая моя…
— …Ты же знаешь, мы стараемся послать домой как можно больше, а кроме того…
Кроме того, мысленно продолжает Шарлемань, они собирают деньги, делают взносы. Это уж наверняка. Что же им остается на жизнь?
Человек резким движением сел на койке и, придерживая одеяло над голым животом, заговорил по-арабски. Он был явно рассержен на Саида.
— Он считает, что стыдно рассказывать об этом, — проговорил Саид. — А мне ничуть не стыдно, наоборот.
Шарлемань не находит слов, он чувствует себя очень далеким от их жизни.
— Да, мы живем грязно и бедно! — говорит Саид, распаляясь, словно вторя своему товарищу. — Но я думаю, что такой бедностью мы можем гордиться!
Ответить? Но что? И как? Со снисходительным видом буркнуть: «Нужно все-таки есть хоть немного…» Но это просто нелепо. А главное — Шарлемань чувствует, что не имеет права давать советы.
— …Все это временно! — заканчивает Саид.
На этот раз наступило настоящее молчание.
Наконец Шарлемань вытаскивает часы, как всегда в минуты замешательства… Удивительно, что со времени прихода в фургон прошло всего пятнадцать минут.
— Ладно! Мне пора… Ну, мы теперь знакомы.
II
Вторые четверть часа — месяц спустя — это рассказ о пытках в Понпон-Финет.
— Если говорить правду, то мы их сообщники!..
Он вспоминает, как на том собрании людям изменила их обычная сдержанность. Шарлемань явился как раз, когда Кристиана начала говорить. Он торопливо пробрался на пустое место слева от нее. И сразу заметил, какие у всех бледные лица, особенно у Роберты Сюрмон. Кристиана тоже была бледна, а те, кто близко знал ее, почувствовали чуть заметную дрожь в ее голосе.
— Что случилось? — спросил он шепотом, нагнувшись к своей соседке слева, Клементине Ваткан.
— Ничего, — удивленно ответила она. — Почему ты спрашиваешь?