Последние четверть часа(Роман)
Шрифт:
Но Мулуд понял. Когда они успели уже порядочно отойти, он сказал неожиданно, без всякой видимой связи с девчонками:
— Француз смотрит. С алжирцем же все наоборот: на него смотрят.
Происшествий Норе с Мулудом хватило бы на целый журнал. Вот еще одно: как-то сидит Норе в маленьком кабачке у входа на завод, у Мерлена. Входит Мулуд, по лицу видно, что ему не по себе.
— Вид у тебя — краше в гроб кладут! — говорит Норе. — Живот, что ли, болит?
— Отстань, Оноре, — ответил Мулуд.
— Ну,
Мулуд не хотел говорить. Но потом все выяснилось. Когда Мулуд проезжал через проходную завода, ему навстречу выехали двое на велосипедах. Мулуд не мог посторониться в узком проходе, да и по всем правилам они должны были бы уступить ему дорогу. Оба типа разорались. А когда Мулуд был уже далеко, они вдогонку обозвали его цветным.
— Разве это мужчины, — сказал Мулуд, — ведь знают, что я не могу ничем ответить…
— А кто такие? — спросил Норе.
— Высокого я не знаю, — сказал свидетель, — а другой — Ти Моризе.
— Да, на Моризе это похоже! — говорит Эдуард Гаит, наливая себе джина в кофе и делая знак Мерлену, чтобы тот наполнил его рюмку — Моризе!.. Уж беднее его не найдется, ходит оборванный! И вместо того, чтобы обвинять тех, кто стоит выше его, он ищет виноватых среди тех, кто еще более обездолен, чем он сам! Но найти такого трудно! И он воображает, будто ему прибавится чести, если он кого-нибудь обругает!
Повернувшись к Мулуду, Гаит добавил:
— Тебя или кого другого, ему все равно, кто под руку попадется.
— Не стоит обращать на него внимание, — сказал Норе. — Такое ничтожество! Он и сам не соображает, что делает.
Да, уж если бы за него взялся Норе… Только пальцем бы тронул, и от того мокрое место осталось бы.
Назавтра Норе выяснил, кто был второй. Он оказался не чернорабочим, как Моризе, а слесарем-инструментальщиком. Самый обыкновенный парень. Еще не зная, что он за человек и в каком профсоюзе состоит, Норе отправился искать его.
— Послушай-ка! Твое счастье, что при моих кулаках я не стану с тобой связываться, но ты возьмешь свои слова обратно. Те, что ты сказал моему товарищу…
Он вспомнил, как Пьер Вандам умудрился сломать мизинец Раулю Пету, когда давал ему подзатыльник. Он задел мизинец рукавом. Тяжба тянулась три года и стоила Пьеру бешеных денег.
Парень решил было отшутиться и увильнуть, но Норе спокойно и осторожно сгреб его за шиворот и пригнул его голову книзу.
На шпале между рельсами лежал похожий на черное мыло кусок тавота, величиной с кулак.
— Возьмешь свои слова обратно, или я ткну тебя туда носом! — И Норе добавил: — Как кошку! В ее же дерьмо!
Кто-то хотел вступиться, но ему сказали:
— Не лезь, они мужчины, сами разберутся!
— Никому не советую вмешиваться! —
— Я беру свои слова обратно! — просипел тот, когда нос его был уже в двух дюймах от шпалы.
— Скажи: больше этого говорить не буду!
Норе помолодел на двадцать лет, ему кажется, будто он все еще школьник и наводит в классе свои порядки.
— Больше этого говорить не буду!
— Ладно! — сказал Норе, делая вид, что отпускает его. — И все-таки ты у меня свое получишь, трепло!
Он вдавливает его лицо в тавот и несколько раз тычет его носом в жирную темную массу.
— А теперь катись!
Все же ему не удалось сдержаться до конца. Вместо того чтобы просто отпустить парня, когда тот, слегка пошатываясь, выпрямился, Норе резким пинком в зад сбил его с ног. К счастью, кто-то стоял рядом и подхватил парня, не дав ему удариться головой. На мгновение Норе испугался, чувствуя, что пересолил. Но тут же забыл об этом, взглянув на перепачканное лицо своей жертвы с жирной каплей на носу.
— Ты где пропадал? — спросил Мулуд, когда Норе вернулся.
— Тебя не касается! — ответил Норе. — Каждый пасет своих коров.
Немцы…
Эктор тоже зашел к Мулуду, после того как проведал дочь. А уж об алжирцах и говорить нечего, идут один за другим, скоро выстроится очередь у дверей… «Ты знал, что я обязательно приду?» — спрашивает Норе. Эктор сказал, что Соланж еще сильнее обожжена, чем Мулуд. Она чуть не умерла. К счастью, лицо не тронуто. А у Мулуда наоборот: пострадало больше всего лицо и левая рука, которая лежит теперь поверх одеяла с той стороны, где сидит Норе.
Усталость, или кровь прилила к голове?.. Они не проговорили и десяти минут… Алжирцы, друзья Мулуда, ждали за дверью, чтобы не мешать им… Норе увидел, что Мулуд засыпает. В дверях показался один из алжирцев. Норе знаком велел ему молчать, а посетителей, пришедших к остальным трем больным, попросил говорить потише. Когда Мулуд задремал, он нечаянно положил обожженную руку на руку Норе. Норе повернул ладонь кверху и осторожно поддерживал забинтованную бесформенную руку Мулуда. Мулуд проспал десять минут, десять бесконечных минут. Ну и что ж, подумал Норе, все-таки повидались. Дело-то ведь не в словах…
Но тем временем он все осмотрел в палате, даже истертый линолеум перед дверью, с плешиной не в середине, а сбоку, в том месте, где обычно топчутся, прежде чем переступить порог; на ночных столиках стаканы, а в них кожура от апельсинов, бумажки от конфет, он заметил даже тонкую белую резиновую трубку в ноздре одного из больных, словом, отметил все…
Когда Мулуд проснулся, не известно, о чем он подумал… Да и трудно угадать мысли человека, у которого забинтовано все лицо, кроме рта и глаз.