Последние четверть часа(Роман)
Шрифт:
Но, несмотря ни на что, люди смеются, вот недавно в самый разгар такого концерта просто надорвали животики…
— Иди погляди, какая буря пронеслась! — говорит Марсель соседу Биро.
Оба встают и выглядывают наружу, и далеко, через сады, они кричат Шарлеманю:
— Ты видел разгром?
Накануне вечером эти странные священники в гражданской одежде ушли неизвестно куда. Когда в полночь они вернулись, их знаменитая палатка валялась на земле, все веревки были перерезаны бритвой. Они ушли ночевать в город. Вернулись они только к одиннадцати утра и стали осматривать разоренную палатку.
— Еще хорошо, что у них отрезали только веревки! — говорит Марсель.
Сообщники…
Половину вещей выкинули в речку. От брюк оторвали все пуговицы. Вот увидишь, если эти люди когда-нибудь достигнут благополучия, от них еще и не таких проделок дождешься. Посмотри только, как во время разговора у них в глазах сверкают лукавые искорки… Распластанная на земле палатка казалась еще больше, чем когда была натянута. Один из колышков продолжал косо торчать в земле, и конец серо-зеленого полотнища сморщился на нем, по выражению Марселя, словно пустое вымя. С крюка треножника свисал до земли полупустой резиновый мешок для воды. Под палаткой лежала церковная утварь, надувные матрацы, портативная печка с экранами, газовая лампа, походный погребок, грязная пластмассовая посуда, спальные мешки, все это барахло пропахло мужчинами и немытыми
Только один раз удалось устроить забастовку в защиту их прав. Это случилось два года назад, в 1958 году. Работу приостановили на один час. Всего один час за пять лет… А между тем сделать это тогда было много труднее, чем сейчас. Но тогда причиной забастовки была гибель человека…
Так никогда и не выяснилось доподлинно, что произошло, но восстановить события не составляло большого труда. Это случилось ночью. Был разгар предвыборной кампании. У стен, где расклеивали афиши, толпились люди двух сортов: мальчишки, даже не студенты, а просто лицеисты, те, что обычно сидят в кафе «Жан». Они торчали на улице весь вечер, собираясь группами то тут, то там. Уходя, обрывали наши плакаты и разбредались по домам, дрожа как осиновый лист… Они с охотой вернулись бы в кафе «Жан» выпить чего-нибудь для бодрости, но там было уже закрыто. На улице стало совсем темно. Этих и бить-то не хотелось. Стоило появиться хотя бы одному мужчине, они тут же бросались врассыпную. Они что-то выкрикивали, швыряли камешки и всякую дрянь, но все же отступали. Зато другие — это было что-то новое, таких у нас с самой войны не видели. Они приезжали группами из Лилля, Рубэ, Туркуэна или из Дуэ на машинах, человек по пять в каждой, и таких машин появлялось четыре или пять за ночь. В карманах и в машинах у них было все необходимое. Они заклеивали наши афиши своими, писали огромными буквами «да» на тротуаре, искали стычек с местными. Вначале наши растерялись. Эти молодчики сбили с ног дубинкой долговязого Брутена и бросили его на тротуаре… Брутен дотащился до ближайшей двери, постучался и минут пятнадцать пролежал без сознания на кафельном полу кухни, куда его втащили. К счастью, обошлось без серьезных повреждений. С того дня он только и думает, как бы с ними расквитаться за все… Тентену Руссэ достался только один удар, но зато — кастетом в переносицу, он две недели провалялся в больнице. В эти дни жандармы будто случайно не интересовались нами. Но скоро наши организовали оборону и дали этим приезжим отпор. По ночам местные жители не раз слышали топот погони. Но наши теперь чаще бывали охотниками, чем дичью. Раз или два приезжие молодчики выхватывали револьверы, но стрелять не посмели и удирали со своими револьверами. Раз или два в таких случаях нашим удалось завладеть их машиной, — в залог… Так нам стало известно, что они являются издалека. Но наши были великодушны и ограничивались тем, что портили что-нибудь в моторе, обрывали провода, разоряли приборный щиток… Ломали дворники, протыкали шины и все. Мы предпочитали гоняться за ними, а не за их машинами… Погоня возвращала нам молодость, впрочем, мы не так уж стремились их поймать, просто хотели очистить от них территорию. Чтобы ночью иметь возможность сказать: «Эти стены наши. Мы здесь хозяева». И тот, кто никогда не испытывал это ощущение в прохладные предрассветные часы, тот много потерял.
Немцы…
Дело было как раз на исходе одной из таких ночей. Они попытались высадить десант довольно рано, около десяти часов. Однако одержать верх они не сумели. К полуночи территорию удалось очистить, и их машин уже не было слышно в городе. Надо полагать, они ринулись в ближние деревни. Около двух часов ночи мы сняли патрули, а в три часа они потихоньку вернулись обратно, рассчитывая главным образом напасть на одиночек. И вот тут-то им попался молодой парень Ахмед. Так и осталось тайной, что он делал на улице в такое время да еще после потасовки в темноте. Впоследствии, опросив всех, кто слышал или заметил что-нибудь, удалось восстановить, как развернулись события. Дело началось на шоссе. Они явились на трех машинах. Должно быть, заметив его, они преградили ему путь к предместью, и Ахмед вернулся в город. Двое или трое пустились за ним вдогонку, а машины шли по пятам. Ахмед не кричал. Никто не слышал его криков. Может быть, самое страшное именно в том, что он не звал на помощь, как видно, он не надеялся и не ждал помощи от жителей домов, мимо которых бежал. Конечно, такие мысли — его личное дело, но факт остается фактом — он так подумал. И как это ни ужасно, но, возможно, закричи он, нашлись бы люди, которые скорее поддержали бы его преследователей. Кто-то слышал, как он бежал по улице Рампар, потом по улице Дезан-друэн, мимо бань. На площади Амура он чуть было не ускользнул от них. Там, между домами, свалена целая груда решеток и парниковых рам. Ахмед перемахнул через них, но преследователи обежали вокруг и настигли его за домом. Они били его на огородах, это видно было по следам на земле, одна из циновок оказалась оторванной, кто-то разбил ногой стекло парниковой рамы. Затем погоня продолжалась. Топот ног раздался вначале на улице Клебер, потом на улице Фруассар, на улице Маскре… И здесь Ахмед решил защищаться. Он прижался к стене дома. Старая женщина, хозяйка этого дома, слышала, как тяжело он дышал. Но что она могла сделать? Она встала с постели, приоткрыла окно и забарабанила в ставню, словно отгоняя шалых котов. Она услышала, как, отбиваясь, Ахмед что-то произнес. Нет, он не кричал, не звал на помощь, может быть, он ругал своих врагов или просто пробормотал что-то вслух… Нападавшие, как видно, сменились: те, что вышли из машин, напали на него со свежими силами, а те, что бежали за ним, заняли их место. И погоня возобновилась, шум ее слышали даже в Зеленой аллее, хотя это довольно далеко… Они обежали четверть города, не по самому центру, правда, но все же по цивилизованному городу, и никто, ничто не положило этому конец. Конечно, никто не мог предугадать их намерения. Люди предпочитают не думать о зле. Да и сам Ахмед, наверно, ни о чем не догадывался. Потому он и не кричал. Все его знали, он уже четыре года был чернорабочим на прокатном стане. Должно быть, он надеялся убежать от них или полагал, что в худшем случае они изобьют его, как Брутена или Руссэ. Конечно, он испугался. Случись это у него на родине, он крикнул бы, выбежали бы люди и он был бы спасен. Но Зеленая аллея, как указывает само название, — это уже не город, домов там мало, кругом строительство, и вот тут он оказался в тупике: он попал в котлован между двумя домами и высокой насыпью. Он хотел пробраться оттуда к пустырям, ускользнуть от преследователей и скрыться в темноте. Но, задохнувшись от долгого бега, он не сумел взобраться по отвесной песчаной стене котлована. Один из домов был заколочен. В другом жил служащий из управления шахты Тафен, он рассказывал потом, что все произошло слишком быстро. Он тоже обратил внимание на то, как Ахмед тяжело дышал. Когда он спустился со второго этажа, из своей комнаты, машины уже разворачивались и отъезжали. Он услышал, как стонет мужчина. Он окликнул его с порога, не выходя
Газеты постарались затушить этот случай, объяснив, что это было сведение счетов между «единоверцами». Пустили также слух, что, скорей всего, Ахмед сам напал на своих дружков, а те отняли у него нож, защищаясь. Ну, а что до следствия…
Сюрмон снова встала, она рассказала еще одну историю. Жители улицы Буайе то и дело прерывали ее, говорили все разом. Они говорили о том, что по ночам они слышат странные звуки, наводящие на них ужас. Владелица дома, стоящего по соседству с филиалом полицейского участка на улице Буайе, переселилась в другое место, Шарлемань с виду знает эту женщину. Какие-то фразы и особенно жесты, выразительные и ожесточенные, мгновенно соединяются в его сознании, словно лоскуты одежды Арлекина, и восстанавливается картина, окрашенная его личным восприятием и его собственным ощущением, у него смутное чувство, будто Саид все еще стоит за его спиной, подталкивая его в фургон двумя пальцами.
— Она переехала, потому что просто заболела от постоянных воплей!..
Придет день, и один из этих домов рухнет сам собой. Эти дома не такие уж ветхие, но земля под ними оседает и, того и гляди, обвалится из-за галерей, пролегающих глубоко под домами. Подземные взрывы тоже не проходят даром. Из-за этого и улицу загородили. А вдоль старых канализационных труб то и дело проступает трещина, ее заделывают, но вскоре она появляется снова. Фасады домов очень узки и тесно примыкают один к другому, разделенные лишь тонкой стеной — ну прямо сиамские близнецы. Каждый дом имеет три этажа и вдобавок чердак, при узком фасаде они выглядят какими-то долговязыми и худосочными. В одном из них жила мадемуазель Кашё — ее зовут Мадемуазель шутки ради — внешне она чем-то походит на свой дом. Большая щель в стене наискось пересекает раму правого окна на втором этаже и поднимается до чердачного фонаря. Сама хозяйка не сказать, чтобы тронутая, а так, чудная с виду, она словно слегка косит и глазами, и головой, и всеми своими повадками, так что ее считают малость не в себе. Один глаз у нее чуть прикрыт. Она не пропускает ни одной воскресной вечерни. Все горе в том, что она никогда не была замужем. Лет до сорока пяти — сорока семи, еще года два назад казалось, что она вполне свыклась с одинокой жизнью и даже полюбила ее, но вдруг она стала обращать на себя внимание соседей. Она перекрасила волосы, стала ходить без шляпы, завивается допотопными щипцами, от которых на ее шевелюре остаются не волны, а какие-то углы и зигзаги. Она теперь носит туфли на высоких каблуках, в ее-то возрасте, да еще по булыжнику. Ходить к вечерне — главное ее развлечение. Раньше она редко появлялась в церкви. Можно подумать, у нее вспыхнула последняя надежда, что пока еще не все потеряно…
Такие женщины обычно чутко спят по ночам. Однажды она проснулась от стонов, которые раздавались как будто в самом ее доме, где-то в стенах. Она подумала, что это ей померещилось, но все же прислушалась. Тишина. Встревоженная, она задремала только на заре и не решилась поделиться с кем-нибудь. К тому же живет она очень замкнуто. На ее лице так и написано, что больше всего на свете она боится, как бы о ней не подумали дурно, и всеми способами она старается приукрасить себя, это в ее-то возрасте. Она даже прямо в глаза никому не смотрит: ни женщинам, ни мужчинам, и всегда идет посередине тротуара торопливо, словно опасаясь самих домов…
Дней десять спустя ее снова разбудили те же звуки. Она больше не сомневалась: откуда-то доносились уже не стоны, а вопли. И на этот раз они не прекращались, сколько она ни прислушивалась. Они поднимались словно из-под земли, из-под этой растрескавшейся земли под растрескавшимися домами. Она начинает теряться в догадках, предполагая все что угодно, кроме истины. Скорее всего, это шахтеры, думает она. Она не знает, как устроена шахта под землей, не знает, что галереи проходят очень глубоко… Потом она начинает понимать, что кто-то кричит от боли. Точно ребенок, она забивается под одеяло, словно оно может защитить ее. Она не смеет встать с кровати. Теперь она уверена, что крики доносятся из-под ее собственного дома, из-под пола, а вовсе не сквозь стены и не из филиала полицейского участка, как она сначала было подумала и как любой подумал бы на ее месте… и не из соседнего дома. И вскоре она пришла к убеждению, что крики раздаются из подвала ее дома…
На следующий день она наконец все поняла. Часам к двум ночи крики утихли… Когда уже совсем рассвело, она решилась спуститься на кухню и в подвал. Никто не входил туда. Доски, которыми был заколочен проход из ее подвала, оставались на месте.
Прежде дом, занятый сейчас полицейским участком, был обыкновенным жилым домом. Перед войной и в первые послевоенные годы здесь жила молодая чета с ребенком. Во время воздушных налетов они отсиживались в своем подвале, а Мадемуазель в одиночестве тряслась в своем. Однажды сосед пришел к ней. Он где-то вычитал, что всегда лучше иметь два выхода из убежища, его жена до смерти боится, особенно теперь, когда в семье есть малыш, вдруг рухнет дом и они не смогут выйти… Так не позволит ли Мадемуазель, чтобы он сделал проход между их подвалами, тогда в случае несчастья лестницы ее дома и их дома будут служить двумя выходами, для нее ведь тоже так безопаснее. И она подумала о том, как страшно сидеть в подвале одной во время тревоги… Стена между ними оказалась толще, чем можно было ожидать. Они полагали, что в подвальном этаже она такая же, как наверху, в один кирпич, не больше. Однако пришлось пробивать стенку в целый метр, должно быть, дома были построены на фундаментах старинных укреплений, воздвигнутых Вобаном. Две недели подряд, ежедневно после смены, сосед подвешивал над головой лампочку на проводе, брал лом и молот и работал, волосы его и даже ресницы были в известке, пыли и белой паутине. Жена помогала ему выносить обломки кирпича и куски штукатурки, таская ведро за ведром по лестнице и вываливая их в старую бадью, а на следующее утро рабочие, вывозившие мусор, поднимали крик на всю улицу. Сама мадемуазель Кашё ни к чему ни прикоснулась, ее дело было дать согласие, грязь по ее лестнице не таскали, так что до конца работы у нее в доме было чисто. Время от времени она спускалась посмотреть, как идут дела, и подбодрить соседа. На десятый день она сказала то, что мать, может быть, не решалась выговорить. Мадемуазель была, очевидно, не так уж несообразительна, как казалось:
— Ну теперь ребенка-то, уж во всяком случае, можно сюда просунуть…
Но когда война кончилась, огромную дыру так и не заделали. Ссоры между соседями — дело обычное. Мадемуазель Каше позвала Тиса Дерика, который помогает ей обрабатывать огород, и велела ему забить проход досками наискосок. Соседи сделали то же со своей стороны. Но в один прекрасный день — может быть, им надоели бесконечные препирательства с мадемуазель Кашё, а может быть, потому, что жена соседа, родив второго ребенка, стала раздражительной — так или иначе, они съехали. Дом пустовал год. А затем появился новый сосед, полицейский участок, которому было мало дело до никому не нужных подвала и лаза. Вот оттуда-то и неслись крики, проникавшие в спальню мадемуазель Каше. Значит, соседнему подвалу нашли применение.