Последние четверть часа(Роман)
Шрифт:
Кухня у Арманс тоже настоящая оранжерея, словно зимний сад летом с открытым настежь окном. Тут растет аквилегия, и Гаит собрался было отпустить по этому поводу шутку, но вспомнил, что Саид недостаточно свободно владеет французским, и не решился. В горшках растут крупные лилии, фикус, большой филодендрон, такова уж мода, затем плющ, вьющийся по раме, роскошный аспарагус, всевозможные кактусы, на одном из них распустился крупный цветок, один-единственный, — хрупкое сооружение необычного розового оттенка.
— Он у меня уже лет десять, — сказала Арманс, — и вот впервые решился зацвести. Сегодня утром я встала и вижу на нем уже совсем раскрывшийся цветок… Говорят, к вечеру он завянет, и цветов уже никогда больше не будет. Вы как раз удачно попали.
— …Тебя нигде что-то не видно: ни в кино, ни в других местах.
— Когда гибнут братья, в кино не тянет, — ответил Саид.
— Да
— Ни к чему и запрещать, — ответил Саид, — просто не то на уме.
Так они потолковали минут десять, выпили кофе, осмотрели теплицу, и, когда Саид собрался уже уходить, Гаит вдруг положил руку на его плечо:
— Слушай, парень. Я очень рад, что ты зашел. Видишь ли, мой сад — это лучшее из всего, что я могу предложить, друзьям…
Снова дважды пропела створка ворот. Она всегда поет так: чуть веселее, когда открывается, чуть печальней, когда закрывается. Ее голос трепещет, и кажется, будто и в тебе что-то трепещет в ответ.
— Придется все-таки смазать ее маслом, — сказал Гаит.
— А зачем? — отозвался Саид. — По-моему, она неплохо поет.
…слово: мир…
В воскресенье вечером ни малейшего дуновения ветра.
Шарлемань и Берта вытащили стулья и уселись на тротуаре перед домом, слева от двери, там, куда еще попадают бледные мягкие лучи закатного солнца. Стена за спиной все еще хранит тепло, как те кирпичи, что кладут зимой в постель вместо грелок. Солнце будто отдыхает, как и все вокруг… Перед их домом небольшой палисадник, ухоженный не хуже, чем у других, за ним шоссе, а если встать или выпрямиться на стуле, то отсюда виден и завод, лежащий в низине. Если же сесть, откинувшись на спинку, то видны лишь несколько крыш, верхние части доменных печей и серебристая поверхность газгольдера. А Шарлемань сидит на стуле плотно, спинка стула наклонена назад и упирается в стену, он ушел, словно тесто, в соломенное сиденье, ноги его не достают до земли. Стул поскрипывает под ним, но стоит устойчиво, ножки его упираются в желобок между цементными плитами тротуара. Это давняя привычка. Сидя в такой позе, Шарлемань погружается в свои мысли, впечатления детских лет всплывают в памяти. Когда-то летними вечерами отец, мать, брат Оскар (который еще в ту пору предсказал, что он станет горным мастером…) и сам он — это вошло в привычку у здешних жителей — усаживались на улице перед домом. Тротуар был такой же, из темно-желтых плиток с острыми краями, в глубокие бороздки между ними упирались ножки стульев, а спинки наклонялись и опирались о стену. Верхний край спинки стула приходился как раз в щель между кирпичами. «Вот увидишь, в один прекрасный день сломаешь себе позвоночник, если будешь так сидеть!» — грозился отец, сам не веря своим словам. Не следовало только вертеться на стуле, и можно было не бояться, что упадешь, разве что одна или две перекладины или сама спинка стула расшатывались, и тогда весь он распадался на части. Нужно было то и дело поглядывать, хорошо ли стоят ножки, упирающиеся в ложбинку. От долгого глядения тротуар начинал походить на плитку шоколада с квадратиками и бороздками. Частенько от этой позы и покачивания клонило ко сну и отец говорил: «Вот видишь, ты чуть не свалился, хорошо, что я подхватил тебя!..» Он, может, и так не упал бы, но отцу хотелось пошутить: забавно наблюдать выражение лица человека, когда он встрепенется от легкого прикосновения во время дремоты. К тому же спать на солнце вредно. Вот и сегодня Шарлемань смотрит вниз, и снова, как в детстве, тротуар кажется ему похожим на шоколад. Он равнодушен к шоколаду, однако, когда он вот так сидит, отдыхая, и смотрит на тротуар, у него текут слюнки. И как прежде, солнце нагоняет на него дремоту. Пока Берта не подтолкнет его локтем:
— Ты опять расшатаешь мне стул!.. Пойду-ка я лучше приготовлю ужин, а то и меня совсем разморило.
— Знаешь, я совсем не голоден, — говорит Шарлемань, — дай салату и если с обеда осталось немного вареного мяса, ну и хватит. В воскресенье обед всегда бывает слишком сытный, так что ужинать неохота.
Он остается один. Конечно, кусочек шоколаду он бы охотно съел, но дома его наверняка не найдется, да и вообще это детская причуда. Ни к чему и говорить о ней, даже с Бертой. Сколько людей в этом предместье и в других местах сидят, как он, переговариваясь от порога к порогу, не вставая со стульев, перекликаются, даже не повышая голоса. Вокруг тишина и покой, звуки разносятся далеко, словно на воде. Даже
И вот в это время мимо по шоссе тихонько проходит Саид, возвращаясь от Гаита. Как видно, он идет не домой, иначе он прошел бы по тропинке вдоль сада Шарлеманя и через луга. Однако он идет по шоссе, замедляет шаг перед калиткой и здоровается.
— Берта! — кричит Шарлемань. — Я пройдусь немного, чтобы размяться, пока ты готовишь!..
— Ладно! — отвечает из кухни Берта. — Деньги у тебя есть?
— Не нужно! — отвечает Шарлемань.
Саид идет в Семейный. Шарлемань провожает его и слушает его рассказ о саде Гаита. Они неторопливо и спокойно шагают рядом, им не хочется много говорить, просто им приятно идти вместе. Они проходят мимо людей, сидящих у порога, у стены дома или в палисаднике, и кивают им головой. «Привет, добрый вечер!» — говорил бы Шарлемань всем встречным, будь он один. Но поскольку он идет с Саидом, приходится разнообразить приветствия: «Как дела?», «Привет честной компании!», «Погодка хороша, правда?» Впрочем, это не требует больших усилий. На углу у железного моста, подальше от грохота трамваев находится «Сенат» — каменная скамья около железной ограды, окружающей склады завода; здесь всегда встречаются старики. Вот и сейчас все они тут. При виде Шарлеманя и Саида они умолкают, оборачиваются, провожая их взглядами. Но Саид и Шарлемань слишком далеко, чтобы здороваться. Один или двое делают знак рукой, кто-то взмахнул палкой. Слова их не слышны. Шарлемань и Саид отвечают на приветствия. Старики, быть может, ожидали, что они свернут и подойдут потолковать с ними. Но оба они чувствуют, что их словно увлекает уклон дороги, который начинается за поворотом возле дома Констана Жофруа. Хочешь не хочешь, а сегодня воскресенье, и трудно представить себе, что где-то сейчас идет война. Кое у кого гости в саду — мужчины в белых рубашках с манишками, рукава подтянуты резинками, чтобы не пачкались манжеты. Около кабачка Занта в полном разгаре игра в шары, три партии одновременно. Метров за двести слышно, как Норбер скребет железной щеткой пол в голубятне. Он единственный в предместье работает в этот час. Да, трудно поверить, что в это время где-то идет война.
У Семейного поселка Шарлемань замедлил было шаг, потом сказал:
— Ну ладно! Провожу тебя до места, раз уж мы пришли.
— Я иду к одному из братьев Рамдана, это здесь, близко.
Подходя к Семейному, Шарлемань ожидал увидеть что-то совсем чужое, непривычное. Но все оказалось очень похожим. Те же стулья у порога. Правда, видно меньше женщин, они сидят по домам. Тот же мирный теплый вечер, такие же рубашки на мужчинах, отдыхающих на солнышке. Сады здесь совсем не похожи на сады: кроме картофеля и мяты, здесь почти ничего не сажают. По, как и мы, они любят жить на открытом воздухе.
Недалеко от входа в поселок стоит группа молодых людей, они спорят и жестикулируют, но они ничем не похожи на «Сенат». Кроме того, они обычно настороже. Чуть только покажется полицейская машина — новость тотчас передается из дома в дом. В отличие от стариков из «Сената» они сами подходят к Шарлеманю и Саиду, окружают их, у некоторых мелькает та характерная усмешка, которая всегда появляется на лицах у алжирцев при разговоре с французом, и Шарлемань не исключение — он хорошо понимает это. Разговора никто не затевает. Никто не спрашивает, куда они держат путь. Они идут слишком медленно, стало быть, без определенной целя, просто гуляют — это ясно… Ведь и тут тоже воскресный вечер.
— Нет, к сожалению, не могу! — говорит Шарлемань Рамдану, который вышел из дому и взял его под руку, как только Шарлемань подошел к крыльцу его брата.
— Нет, право, я не могу зайти, жена ждет! (Им, пожалуй, покажется, что я слишком ношусь со своей женой. У них это не принято. Что ж, себя не переделаешь!..) Жена задаст мне, если я опоздаю к ужину!
— На одну минуту!
— Я как раз это и сказал ей десять минут назад! Нет, лучше в другой раз! Я даже не стану возвращаться кружной дорогой, а пойду напрямик через Понпон-Финет!
Здесь еще тише. Вот только от речки нестерпимо несет тиной по вечерам. Подумать только, у каждого запаха свои особые часы… Но вот в тишине лощины дрозд запел свою нескончаемую песню. Он считает, что вечер принадлежит ему одному.
…в сознании возникает слово: помощь… Шарлемань уже теряет дыхание. Он бежит, не останавливаясь и не сводя глаз со входа в томасовский цех. Странно, Саида больше не видно. В десяти метрах — железная лестница, но ней только что взлетел наверх Саид, за ним гонятся двое в черной форме, пока они еще довольно далеко. Шарлемань решил тоже лезть по этой лестнице…