Последние дни Константинополя. Ромеи и турки
Шрифт:
За минувшие два месяца муж Марии почти не появлялся под родным кровом и старшие сыновья – тоже. В первую неделю, когда эта долгая осада только началась, все трое приходили поздно вечером, уставшие, со следами порохового дыма на лицах. Рассказывать ничего не хотели. Все трое отмахивались от вопросов, набрасывались на ужин, а затем, тяжело поднявшись из-за стола, уходили спать. Рано утром, ещё затемно, они снова отправлялись защищать Город, но на вторую неделю у них уже не стало сил добираться домой, даже верхом.
Ночевать все оставались прямо на стенах, поэтому Мария вместе со служанками запрягала
Иногда этот грохот не прекращался даже ночью, ведь случалось, что нечестивцы проявляли большое упорство и не отступали почти до рассвета. Но тогда утро проходило в спокойствии – никто не стрелял. Лишь нынешнее утро стало особенным.
Накануне турки, как обычно, разрушали стены пушками с утра и до темноты. Ночью отправились отдыхать и с началом нового дня опять должны были приняться за разрушительную работу, но – вот странность! – после ночи отдыха не слышалось привычного грохота, а ведь со времени восхода солнца минуло почти четыре часа. Повсюду царила странная тишина. Её слышали и другие женщины на галерее. Некоторые удивлённо переглядывались, но остальные внешне сохраняли невозмутимость.
Мария стояла на галерее и прислушивалась. Тишина, царившая вокруг, не предвещала добрых новостей, ведь три дня назад Великий Турок созвал очередной совет, где было решено продолжать осаду во что бы то ни стало. В Городе знали об этом, так как чуть ранее пытались возобновить с турками переговоры, но дело сорвалось из-за решения Турка. Всякий житель, наверное, предпочёл бы нынешней тишине протяжный звук турецких труб, а затем – привычный грохот орудий.
Тишина означала, что турки что-то задумали, и в этой тишине Мария мысленно повторяла имена мужа и старших сыновей: «Лука, Леонтий, Михаил, да хранит вас Бог и избавит от опасностей». А ещё хотелось вспомнить время, когда она видела всех троих при свете солнца, но вспомнить никак не получалось – слишком давно это было. Слишком много времени прошло с начала осады. Днём Лука, Леонтий и Михаил защищали стену, а Мария видела их лишь вечером или ночью. «Хочу увидеть всех троих при свете дня, – думала она. – Когда же это случится, когда кончатся наши мучения? И почему сейчас мне приходится думать не о домашних делах, а о том, почему пушки молчат?»
Меж тем солнце поднималось всё выше и уже начало припекать голову даже сквозь мафорий, но до ипподрома не долетало никаких звуков битвы. Мария посмотрела на стоявшего рядом младшего сына. Она хотела сказать ему, что им нет смысла оставаться и лучше поторопиться в церковь, но тот опередил её вопросом:
– Мама, они не стреляют. Надо съездить к отцу и спросить, почему. Вдруг он знает что-нибудь.
– Яков, ты ведь помнишь, что нельзя, – ответила Мария. – Ты можешь отправиться к нему, только когда стемнеет. А когда стемнеет, мы отправимся вместе.
– Мама, но, если ты мне разрешишь, он не будет сердиться, – не унимался Яков. – Если турки не нападают,
– Нет.
Этим «нет» мать отчаянно старалась удержать сына рядом так долго, как только можно. Будь её воля, она вообще не подпускала бы его к стенам, и Лука поначалу согласился с ней. На семейном совете решили, что Якову лучше оставаться дома, но на вторую неделю осады мальчик взбунтовался. Когда Мария впервые отправилась со служанками на стены, Яков просился поехать тоже – повидать отца и братьев. Конечно, услышал «нет» и потому раскричался, начал топать ногами. Его насильно отвели в его комнату и заперли там. Мария сама повернула ключ в замочной скважине, но запертая дверь не помогла. Яков дождался, пока в доме всё стихнет, затем вынул простыни из прикроватного сундука, сделал себе верёвку и спустился из окна во внутренний двор, а оттуда добрался до входных дверей, поднял засов и выскочил на улицу.
Служанки, оставшиеся в доме, хватились слишком поздно. Когда одна из них прибежала к госпоже и господину, чтобы сообщить о случившемся, поднялся страшный переполох. Лука отправил своих людей искать Якова по Городу, но все вернулись ни с чем.
Ночь прошла без сна и в тревоге, а наутро, когда Мария уже стала терять надежду, младший сын нашёлся сам. Явился к тем же дверям, из которых накануне вечером ускользнул. Весь грязный, но очень довольный. Колени и края рукавов почти чёрные, руки оцарапаны, под ногтями земля, но на лице была полуулыбка, которую не могли стереть ни слёзы, ни упрёки матери.
– В следующий раз я запру тебя не в комнате, а в подвале! – грозилась она, встретив сына у порога. – Господь Всемогущий! Ты хоть понимаешь, как расстроил отца и меня? Где ты был?
– Помогал чинить стены, – невозмутимо ответил Яков. – А до этого собирал на земле турецкие стрелы, чтобы мы смогли вернуть их туркам назад.
– И который участок стен ты чинил?
Яков открыл было рот для ответа, но тут же закрыл. Теперь лицо сделалось серьёзным:
– Не скажу.
– Родной матери не скажешь? Мы тебя по всему Городу искали, а ты…
– Не скажу, потому что ты скажешь отцу и у тех людей, которым я помогал, могут быть из-за этого неприятности.
– Значит, и отцу не скажешь?
– Нет.
Мария устало опустилась на каменную скамью в нише коридора, соединявшего входные двери и внутренний двор:
– Что же мне делать, Яков? А если бы с тобой что-нибудь случилось? На пустой улице на тебя могла напасть стая бродячих псов. Или даже грабители. Ты мог в темноте свалиться со стены. Да мало ли опасностей! В следующую ночь запру тебя в подвале…
– Лучше попроси отца, чтобы он разрешил мне появляться у него на стенах вечером, – всё с той же невозмутимостью ответил сын. – Ведь так я буду под отцовским присмотром. И под твоим. Он согласится.
За минувшую ночь Яков как будто повзрослел на год или на два. Внешне не изменился, но теперь говорил как взрослый, а не как капризный ребёнок, которым был ещё совсем недавно.
Глядя на сына, Мария подумала, что Лука действительно может разрешить ему появляться на стенах. И не придётся никого запирать.