Последние Горбатовы
Шрифт:
Она остановилась перед ним все с тем же грустным лицом и тихо качнула головою.
— Ах, Володя, как ты еще молод!.. Володя!
Она порывистым движением опустилась на колени и к нему прижалась.
— Но если ты еще так молод, если ты еще такой фантазер — я уже не так молода… я уже немного понимаю жизнь и не допущу тебя до чересчур больших глупостей… Зачем же ты хочешь заставить меня мучиться и страдать всю жизнь?
— Как? Будучи женой моей, мучиться и страдать? Спасибо, Груня!
— Не перебивай меня! Мучиться и страдать, видя как я тебе испортила всю жизнь, как я выбила тебя из колеи…
Он
— Ты не имеешь права так говорить со мною… Как можешь ты мне испортить жизнь? Да и знаешь ли ты, как я смотрю на жизнь и чего я от нее желаю?
— Фантазии… фантазии, Володя!
И говоря это, она его горячо целовала.
— Да и, наконец, я о себе думаю: я — Груня, и до тех пор только могу спокойно жить, пока остаюсь Груней. Моя жизнь, если только ты не перестанешь любить меня, может быть очень, очень счастливой и блестящей, и многие мне позавидуют… Но садиться не на свое место, очутиться в обществе, с которым у меня нет и не может быть ничего общего…
— Мне кажется, — перебил ее Владимир, — что прежде всего общего у тебя с ним — я.
— Совсем не то… — и она опять его поцеловала. — Не лови меня на словах, а лучше слушай, что я тебе говорю. Пойми, что это очень серьезно, пойми, я не могу, я не хочу сесть не на свое место, я не хочу быть вороной в павлиньих перьях. Я слишком самолюбива… Ты меня еще мало знаешь…
— Но пойми и ты! — воскликнул он, даже отстраняя ее от себя резким движением. — Пойми и ты, что теперь ты можешь быть только моею женою… и если ты этого не понимаешь… если ты отказываешься, так знай, что ты отравила меня. Ты меня считаешь ребенком… ты меня считаешь какой-то светской дрянью, одним из этих господчиков, которые каждый день звонят у дверей твоих!.. Я думал, Груня, что ты поняла меня… а если и не поняла, то хоть почувствовала, по крайней мере… Я думал, что мне не придется объяснять тебе себя, а вот приходится… ну, так знай, что я требую… слышишь — требую от тебя окончательного ответа — когда наша свадьба?.. Или ты хочешь, чтобы я подумал, что я в тебе обманулся, что я тебя не так понял… Что-нибудь одно: или ты меня действительно любишь, или это… это счастье, которое ты мне подарила, только каприз с твоей стороны…
Глаза ее блеснули. Она так стиснула себе руки, что хрустнули пальцы.
Он продолжал все горячее и горячее:
— Если ты меня действительно любишь, я должен быть для тебя все… слышишь, все… другой любви мне не надо… я не хочу тебя разделять ни с кем и ни с чем! Несколько дней тому назад я не имел на тебя никакого права… Я не смел вмешиваться в твою жизнь и должен был выносить все, хотя про то я знаю, чего мне это стоило… Теперь ты дала мне над собою все права, дала сама, и я говорю тебе — этой жизни больше не должно быть! Ты ошибаешься, думая, что это твоя настоящая жизнь, что ты к ней предназначена… ошибаешься… тебе предстоит совсем другое. Ты должна быть женщиной, которую бы всякий уважал… К тебе никто не должен сметь подойти с таким взглядом, с каким теперь подходят эти господа… Ты сделаешься тем, кем должна быть, кем быть имеешь право…
— А прошлое? Ведь его не сотрешь… — прошептала Груня.
— Груня, дорогая моя! — воскликнул он, сжимая ее руки. — Этим-то прошлым ты и доказала — кто ты… Другая на твоем месте, среди этой грязи, одна, без поддержки,
— Так ты хочешь невозможного!.. Ведь я певица…
— Да, ты певица и останешься ею… Но ведь ты мне сказала, что в этот последний концерт ты пела для одного меня… Я не намерен запирать тебя в комнату и только один слушать твой чудный голос, пусть его слушают все, кто захочет и может прийти к нам… Но не надо этих подмостков… не надо сцены!.. Что-нибудь одно — или я, или все это.
Груня стояла совсем растерянная и с изумлением на него глядела. Конечно, она никогда не могла себе представить, что он будет так говорить. Она видела, что совсем его не знала.
— Да ведь это что же… это, наконец… деспотизм! — готовая не то улыбнуться, не то заплакать, прошептала она.
Между тем он совсем уже владел собою.
— Если хочешь — деспотизм! — спокойным и твердым голосом сказал он. — Я проклинаю себя за свою слабость, еще более проклинаю себя за мою вину перед тобою, за то, что я допустил в себе несправедливые относительно тебя мысли, что я вопреки тому, что чувствовал, на тебя глядя, с ужасом и страхом представлял себе твое прошлое… Но я постараюсь всей моей жизнью, если ты меня любишь, искупить эту мою вину… Да, если ты меня любишь: в этом весь теперь вопрос, и ты должна мне ответить.
— Ты хочешь, чтобы я отказалась от сцены и концертов, да? Так я тебя понимаю?
— Да, — сказал он, — это необходимо.
— Но ведь это жестокость с твоей стороны… Сцена — это призвание, цель моей жизни!
Мрачное выражение скользнуло по его лицу.
— Цель твоей жизни — что? Искусство или собирающаяся вокруг тебя толпа?.. От искусства я не отдаляю тебя, оно будет отрадой нашей жизни. Но между толпой и мною ты должна выбирать…
— Ты требуешь от меня такой жертвы, что я… я сомневаюсь совсем в любви твоей…
— Я требую от тебя жертвы, большой, серьезной жертвы. Мое требование кажется тебе жестоким, эгоистичным, бессмысленным… все что угодно… Если твоя любовь ко мне — каприз, вспышка пламени, который должен скоро потухнуть — ты права. А если твое чувство не каприз, не вспышка, если оно для тебя все и на всю жизнь, тогда эта жертва тебе должна казаться легкой, и ты мне принесешь ее… Ты говоришь: я ребенок — это неправда! Если бы я был ребенком, ты из меня могла бы сделать все что хочешь, и уж, конечно, я бы теперь не ушел от тебя, потому что каждая минута, когда ты не со мною, для меня теперь тягость, потому что вся душа моя к тебе рвется, Груня!
Он прижал ее к груди своей, он покрывал лицо ее поцелуями, но вдруг оторвался от нее и опять заговорил:
— А теперь прощай! Я уйду и не вернусь к тебе до тех пор, пока ты не решишь моего вопроса…
— Сумасшедший! — воскликнула Груня. — Да что это, в самом деле, с тобою? Успокойся!
— Я спокоен!
Она засмеялась.
— Это и видно!
— Я спокоен, по крайней мере настолько, чтобы знать, чего мне надо… Я не могу быть иначе, как твоим мужем… слышишь, не могу… не способен… Или все… или ничего!