Последние каникулы, Шаровая молния
Шрифт:
"Господи, куда же я делся",- спросил он себя.
В первый же удобный день, сказавшись занятым, он приехал на кафедру. Начинался учебный год, все пришли из отпусков, были веселы и ничем не озабочены. Кузьмин строил из себя облеченного полномочиями, успешно темнил, а сам приглядывался к шефу, Тишину, ребятам.
Они попивали кофе в ассистентской, и загоревший в горах шеф обронил фразу:
– Всегда есть два пути - лезть вглубь или оживлять теории практическим применением. Любой из путей всегда персонифицирован, и что-то мне не припомнится удачных
Вечером Кузьмин пошел в кинотеатр, пытался познакомиться там с девушкой, но, то ли шутки у него были злые, то ли чувствовалось, что ему хочется поплакаться, девушке он не понравился. Вернувшись домой, он разыскал методические указания и написал программу для своей группы, очень удачно сочетающую поиск с прикладным направлением, надеялся он.
С официальным видом он передал эту программу равнодушному и вялому Герасименко. Герасименко сидел в кабинете, один, распустив узел галстука (все труднее и труднее стало заставать его в одиночестве); он мельком глянул в листочки, удовлетворенно хмыкнул и сунул в ящик стола. Потом он поднял на Кузьмина глаза, и Кузьмин, сатанея от прочитанной в них насмешки, попятился к двери.
– Задержитесь на минутку,- остановил его Герасименко, и в нагретом кабинетике явственно пронесся коньячный запашок.- Послезавтра приедет комиссия,- сказал Герасименко, отводя глаза.- Конкурсные выборы, прием строительных работ, ну и разные другие дела. Постарайтесь быть на виду...
И опять в его глазах Кузьмин увидел непереносимое выражение какого-то знания.
Через две недели пришло утвержденное и измененное штатное расписание, и группа биостимуляторов в нем не предусматривалась.
Кузьмин узнал об этом на совещании, куда пришел без приглашения, полагая, что его просто не успели оповестить - в тот день была такая суета, такое возбуждение!
Герасименко-в новом костюме-тройке, в ослепительно белой рубашке, воротничком которой подпиралось еще смуглое с лета его лицо,- говорил как-то резковато, и в полной тишине аудитории голос его звучал наставительно, по-директорски. Закончив сообщение, он пригласил заведующих лабораториями к себе в кабинет.
Помучившись четверть часа, Кузьмин не выдержал и заглянул туда - в кабинете сидели новые, малознакомые сотрудники, дым стоял коромыслом, и Герасименко опять горячился. Морщась, он попросил Кузьмина зайти через час. По взглядам Кузьмин понял, что помешал... Он с удовольствием опять побегал бы по лесу, но уже шли затяжные дожди, лес промок, был гол и продуваем ветром с поля, поэтому он вернулся в не свою уже комнату, сел за еще не отчужденный от него стол и размашисто написал заявление об уходе.
– ...Вы меня обманули,- сказал Кузьмин.
– Меня самого обманули!
– сказал Герасименко, обмякая на глазах.- Вы думаете, я что-нибудь могу? Может быть, через год меня самого здесь не будет! Еще бы! Вы все так ловко написали планы,- он безошибочно достал из ящика знакомые Кузьмину листочки с программой,- что мы и на космос и на рак выходим... Кому же, как не какому-нибудь академику, этим заниматься!
Он закурил, не предложив сигареты
– Знал бы ты, как со мной в Академии разговаривают! Как? Как с "временно исполняющим обязанности"! Очень уж мы масштабными получаемся, не по мне должность! И ты хорош - собрал цветник: гений на гении. Лаборатория-то вышла - лакомый кусочек!
– Герасименко поднял, наконец, на Кузьмина усталые, запавшие глаза.
– Я уйду,- сказал Кузьмин, обретая решительность.
– Надо бороться,- убежденно сказал Герасименко.- Надо доказать, что только ты, именно ты можешь сделать рывок. Это азбука в науке. А пусть-ка без меня некоторые попробуют достать и животных и все остальное, тут-то они и!..
Герасименко думал о себе и о лаборатории, но только как о своей лаборатории; обида мучила его, задерганного, спеленатого высокими рекомендациями вылощенных блатных сотрудников, дипломатично-уклончивых в высказываниях, как-то быстро нашедших друг с другом общий язык, заполонивших своими машинами плац, но томных и ленивых, боящихся коров, морских свинок, смеющихся над фермой кур, что казалось ему, ветеринару, противоестественным и претило.
– После банкета я прочитал твои статьи,- совсем переходя на "ты", после долгого молчания сказал Герасименко.- Ну, и приятель твой, этот, Н., объяснил мне, что к чему. Ты - на уровне! Почему ты ко мне пошел? Деваться было больше некуда?
– Я думал, что здесь не будет прикладных тем...- признался Кузьмин.- Биостимуляторы - это пока лабораторная проблема.
– Ну? А Н. говорит, что... Он, между прочим, очень высокого о тебе мнения. Почему ты к нему не пойдешь? У него проблема будь здоров! И какие возможности!.. А тебя рак не интересует?
– Почему же...- сказал Кузьмин.- Как модель и он годится Но ведь там Н. Он ведь работает параллельно,
– Ну, дела!
– негромко засмеялся Герасименко, и глаза у него потеплели, ушла напряженность.- Я и определения такому случаю не найду! Приятеля подводить не хочешь? А если он тупой?
– Он не тупой,- со вздохом стал объяснять Кузьмин.- Он экспериментатор не очень сильный...
Глаза у Герасименко смеялись, и даже толстоватые губы смягчились
– Ладно!
– махнул он рукой.- Значит, так: рви свое заявление,- он глазами показал на папочку б руках у Кузьмина,- и отправляйся в библиотеку. Читай, пиши, словом, давай печатную продукцию. Срок - месяц. За это время я что-нибудь придумаю... Нет, это я хорошо решил,- сказал он, оживляясь.- Спрячу-ка я тебя куда-нибудь подальше, а то ведь втянут тебя в какую-нибудь дрязгу.
До самых ноябрьских праздников Кузьмин усердно готовил обзор по медико-биологическим проблемам, вчитывался в последние работы генетиков, иммунологов и биофизиков, находя все новые и новые стимулы к размышлению. За этот месяц в нем дописалась, просохла и перевернулась страница; он освободился от последних связей со своей диссертацией; он как бы распахнул окна, впустил свежий ветер и свет. К нему вернулось чувство легкости и свободы, хотелось заняться чем-нибудь новеньким.