Последние поэты империи: Очерки литературных судеб
Шрифт:
Пьяные скандалы, шумные выступления перед памятником Маяковскому, даже попытка организоваться в группу смогистов — ничто не могло и не может заменить поэту его публикаций, его книг, его литературного признания.
Пример Леонида Губанова — это и есть пример того, когда даже такой яркий талант стал задыхаться в подполье. Или, как писал в «Новом мире» Дмитрий Бак: «Траектория их свободного полета быстро превратилась в вертикаль свободного падения… гениальность и невозможность жить по лжи оборачивались… предсмертным отчаянием:
Холодеющая крошка!
Ледяная спит страна.
вместо терпкого вина…»
(«Холодеющая крошка…»)
От полного отчаяния и самоубийства Леонида Губанова в этот период позднего одиночества и неприкаянности спасла только вера в Бога, как когда-то и раннего Глеба Горбовского. Последовал период его христианских, глубоко православных стихов.
И я клянусь, что десять лет
я нес бы крест свой для прощения,
тьму перелистывая в свет,
где Божий Дар и посвященье!..
Постепенно затихает мечта о всемирной славе, стихи его стали проще и прозрачнее. Он начинает внимательнее приглядываться к деревенской прозе, к тихой лирике, к тем писателям, которые в раннюю пору Губановым просто не замечались или отметались как чуждые. Он пишет стихотворение на смерть Василия Шукшина:
Белая лошадь славы
вздернула удила.
Месяц моей державы —
розовые крыла.
… … … … … … … … … … … … … …
Белая лошадь славы
стала хрома, ряба.
Я — непутевый самый
из твоего ребра…
(«Белая лошадь славы…»)
Меняется и тематика, лексика его поэзии. Стало больше почвы, природы, божественных символов. Такого Губанова не признали бы иные былые его соратники: «И снова всех уже люблю, / и ближнего воспринимаю — / как будто родину свою / с тоской великой обнимаю…»
Не буду приглаживать реальную жизнь поэта: он не отказывался от всего своего прошлого, от грешных стихов, от загульной жизни, да и в стихах у него шли полосами и темные и светлые темы, будто сатана боролся с Богом в его душе. Уже никому ни на Западе, ни в России не нужный, он вдруг пишет стихи, родственные Николаю Рубцову, чью поэзию высоко ценил:
Родина, моя родина,
белые облака.
Пахнет черной смородиной
ласковая рука.
Тишь твоя заповедная
грозами не обкатана.
Высветлена поэтами,
выстрадана солдатами.
Выкормила, не нянчила
и послала их в бой.
спят на груди сырой.
Вишнею скороспелою
вымазано лицо.
Мальчики сорок первого
выковались в бойцов.
Бронзовые и мраморные
встали по городам,
как часовые ранние,
как по весне — вода!
… … … … … … … … … … … …
Знай же, что б ты ни делала,
если придет беда,
мальчики сорок первого
бросятся в поезда.
Сколько уж ими пройдено?
Хватит и на века!
Родина, моя родина,
чистые берега!
(«Родина, моя родина…», 9 мая 1979)
Никак не могу взять в толк, почему и такое чистое, патриотическое стихотворение, написанное летом 1979 года, не заинтересовало отечественных издателей?
То, что для диссидентов и зарубежных издателей Губанов был потерян с его патриархальными, почвенническими, христианскими стихами последнего периода жизни — в этом сомнений нет. Сразу нашлись и крушители мифа о Губанове: мол, темно и вяло, сыро и непричесанно, к тому же в христианство ударился, стихи о солдатах сорок первого года писать начал… Но как раз именно в поздний период у поэта появилась еще и чудесная любовная лирика.
В ранней поэзии Леонида Губанова меня всегда несколько коробила «женская тема», даже его любовные стихи, в центре которых всегда был он, любовник-победитель; хватало в них и бахвальства, и грубости: «Что мне делать с ней, отлюбившему, / отходившему к бабам легкого?..»; «Голубая-голубая шлюха»; «Целую в ласковые губы / богатых девок… на краю»; «Таинственный танец тоски, / все бабы пропали бесследно…» и так далее. В те ранние времена, когда ему все было по плечу, когда он и со смертью заигрывал, как с кокоткой, а ворох его случайных подружек и попутчиц лишь разрастался, даже самые лирические и нежные строчки отдавали поэтическим самолюбованием. Стихи были важнее чувств, муза была важнее. Его муза и была главной героиней.
Совсем другая лирика — лирика трагического поэта, полная и грусти, и любви, возникла в его последние годы. Об одном из лирических шедевров уже писал Юрий Кублановский, называя его «самородком крупной, редкой породы». Я лишь соглашусь с ним. И процитирую замечательные строки:
Твоя грудь, как две капли, —
вот-вот — упадут.
Я бы жил с тобой на Капри —
а то — украдут.
Золото волос и очи —
дикий янтарь.