Последние поэты империи

Бондаренко Владимир Григорьевич

И поглубже. В лесу.

Как смолу под корой,

спрячь под веком слезу.

И оставь лишь зрачок,

словно хвойный пучок,

На грядущие дни.

И страну заслони...

…………………………….

Спрячь и зажми мне рот!

Пусть при взгляде вперед

мне ничего не встретить,

кроме желтых болот.

(«К северному краю», 1964)

Приходит непривычная

для поэта пора смирения. Сми­рения не перед властями, не перед судьбой осужденного, не перед соперниками по литературе, а народного смире­ния перед миром и жизнью, в конце концов перед Богом:

Так шуми же себе

в судебной своей судьбе

над моей головою,

присужденной тебе,

но только рукой (плеча)

дай мне воды (ручья)

зачерпнуть, чтоб я понял,

что только жизнь — ничья...

(Там же)

Тут же в северные его стихи густо вплетается любовная лирика. Иногда и не отделить, где северный пейзаж, где его боль за тяготы народной жизни, а где его личная боль и то­ска по любимой. Ведь именно завершающее северную тему стихотворение о деревне, затерянной в болотах, так пора­зило требовательного к Бродскому Наума Коржавина. Сти­хотворение, пишет он в книге «В защиту банальных ис­тин», «неотделимо от сути, от боли, которая нарастает. Как неотделима от автора скудость деревенской жизни, кото­рую он в себя вобрал, хотя и не стал ее частью... и с которой связана его личная боль... Автор не ставит и не решает про­блемы сельской жизни, он просто чувствует людей, кото­рые в этой жизни остались, которые за время его пребыва­ния в ней стали ему со всеми своими будничными заботами более понятны и по-своему даже близки... Трудно пред­ставить человека, которому оно бы не понравилось. Поло­жительно сказался на поэте отрыв от дружного коллектива поклонников — он стал слышать себя и мир!»

Он помнит даже всех близких ему односельчан — от коношского майора милиции Одинцова, «совершенно заме­чательного человека», до крестьян, у которых жил в Норенской.

Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли,

а как жив, то пьяный сидит в подвале

либо ладит из спинки нашей кровати что-то,

говорят, калитку не то ворота...

(«Ты забыла деревню, затерянную в болотах...», 1978)

Кстати, тема деревни и годы спустя после ссылки вновь и вновь появляется в стихах Бродского, и видно даже по де­талям, что деревня все та же — Норенская. А слово «дере­вянный» становится со времен ссылки одним из самых любимых в стихах поэта. Вообще это было бы интересное исследование — изменение языкового словаря Иосифа Бродского со времен его архангельской ссылки.

Но вернемся к поэту в его тихую избушку, которую он снимал то у крестьянки Таисии Пестеревой, то у ее родст­венников Константина Борисовича Пестерева и его жены Афанасии Михайловны. Попробуем понять, почему поэт много раз в своих интервью признавался: «Вообще это был, как я сейчас вспоминаю, один из лучших периодов в моей жизни. Бывали и не хуже, но лучше — пожалуй, не было».

Во-первых, само погружение в поэзию вдали от навяз­чивой богемной братии — это неплохо.

Настоящее знаком­ство с жизнью и Роберта Фроста, и Николая Клюева («Ну работа там какая — батраком! Но меня это нисколько не пу­гало. Наоборот, ужасно нравилось. Потому что это был чис­тый Фрост или наш Клюев: Север, холод, деревня, земля. Такой абстрактный сельский пейзаж...»). Можно было вооб­разить себя Фростом, выкорчевывая камни из земли. По­стижение же Одена и Элиота подарило открытие значимос­ти поэтического языка, языка вообще в жизни человечества.

Во-вторых, это был, пожалуй, самый яркий период его любви, самое счастливое время, особенно когда Марина Басманова сама приехала к нему в деревню, и так ладно они жили. Как вспоминает Таисия Ивановна Пестерева: «Приезжали отец Александр Иванович... Марина, жена вроде. Тогда они уходили в другую горницу. Иосиф гово­рил: "Таисья Ивановна много работает, у нее коровы, тел­ки. Ей отдыхать надо". И разговаривали очень тихо. А час­то вечерами и ночами он чего-то писал...» Деревенская семейная идиллия и только.

Пусть же в сердце твоем,

как рыба, бьется живьем

и трепещет обрывок

нашей жизни вдвоем.

(«Ломтик медового месяца», 1964)

Там, в ссылке, были написаны то же «Пророчество», те же «Новые стансы к Августе», та же «Северная почта» — из лучших стихов поэта. Но как пройти мимо идиллической, пасторальной картины того бытия, в которой уже все мень­ше скрытых поэтических цитат и все больше самой жизни:

Как хорошо нам жить вдвоем.

Мне — растворяться в голосе твоем,

тебе — в моей ладони растворяться,

дверями друг от друга притворяться,

Чревовещать,

скучать,

молчать при воре,

по воскресеньям церковь навещать,

священника встречать

в притворе.

(«В канаве гусь, как стереотруба...», 1965)

–  * -

12. Бунт за народ

Но было и что-то третье, не менее, а может быть, даже более важное, делающее его северный период наиболее значимым в жизни поэта. Его приближение уже не только к северной земле, природе, укрывающей его от чужих взглядов и исцеляющей личные страдания, а к самим лю­дям, эту землю населяющим. Впервые в жизни он стал чув­ствовать себя частью русского народа, переживать не за конкретного товарища или подругу, а за народ. Небывалое для Бродского состояние души. И никогда уже в жизни не повторившееся. Эту главку вообще можно было бы назвать «Народный поэт Иосиф Бродский». Попробуйте оспорьте, но спорить вам придется с самим поэтом: «Если меня на свете что-нибудь действительно выводит из себя или воз­мущает, так это то, что в России творится именно с землей, с крестьянами. Меня это буквально сводило с ума! Потому что нам, интеллигентам, что — нам книжку почитать и обо всем забыл, да? А эти люди ведь на земле живут. У них ни­чего другого нет. И для них это — настоящее горе. Не толь­ко горе — у них и выхода никакого нет... Вот они и пьют, спиваются, дерутся... Мне гораздо легче было общаться с населением этой деревни, нежели с большинством своих друзей и знакомых в родном городе...»