Последние поэты империи

Бондаренко Владимир Григорьевич

(«Народ», 1965)

Без всякого умысла думаю, что если бы это стихотворе­ние было посвящено не чужому для поэта еврейскому народу, то оно бы уже вошло во все хрестоматии Израиля. Однако поэт посвятил его по велению своей, созревшей до такого состояния души, русскому народу. Анна Ахматова назвала это стихотворение даже еще более пафосно, пере­иначив заголовок, — «Гимн Народу». Под таким названием упоминание о нем можно встретить в дневниках Ахмато­вой и позже; после случившегося с ней сердечного присту­па она пишет: «Хоть бы Бродский приехал и опять прочел мне "Гимн Народу"». Давний друг поэта Лев Лосев в своей филологической статье «О любви Ахматовой к "Народу"...»

совершенно точно оценил это стихотворение как продол­жение ахматовской традиции любви к своему народу, своей стране и своему языку, как стихотворение «великого за­мысла». Почти все другие его ленинградские приятели, от Анатолия Наймана до переводчика Андрея Сергеева, по­считали стихотворение «Народ» лишь «паровозиком», на­писанным в надежде на снисхождение властей. Как мелко они ценят самого поэта! И зачем нужен был этот «парово­зик» Иосифу Бродскому в декабре 1964 года, когда не было еще никаких надежд на досрочное освобождение и тем бо­лее на публикацию в какой-нибудь, даже районной, печа­ти? Да и так ли наши власти любили народность в стихах того же Николая Рубцова или Ярослава Смелякова? На­родность в историческом понимании никогда не была в че­сти у партийного начальства, и боялись ее не меньше, чем диссидентства. Вряд ли и чуткая Ахматова стала бы хва­таться, как за лекарство, за заказное, конформистское сти­хотворение.

...Припадаю к народу, припадаю к великой реке.

Пью великую речь, растворяюсь в ее языке.

Припадаю к реке, бесконечно текущей вдоль глаз

сквозь века, прямо в нас, мимо нас, дальше нас...

(«Народ», 1965)

Блестящие поэтические строчки, совпадающие, к сло­ву, с концепцией самого поэта о величии языка. Жаль, что это стихотворение не попалось на глаза Александру Солже­ницыну ко времени написания его статьи о Бродском в «Литературной коллекции». Печально и то, что американ­ские друзья поэта, как могли, умаляли его северные стихи, выбрасывая их из книг и антологий, печально, что и само­го поэта уговорили отказаться от многих его ранних стихо­творений ради вхождения в мировую культуру. Ценю муже­ство и независимость Льва Лосева, не единожды в своей американской жизни идущего поперек потока — и в случае с нападками на Солженицына после «Августа 1914 года», и в случае с пренебрежительным отношением к достойным северным стихам Иосифа Бродского.

Высоко ценил его северную поэзию и Евгений Рейн, давно отдалившийся от стаи «ахматовских сирот».

Евгений Рейн вспоминает свою поездку в Норенскую в мае 1965 года: «Я застал его в хорошем состоянии, не было никакого пессимизма, никакого распада, никакого нытья. Хотя честно признаться, я получил от него до этого некото­рое количество трагических и печальных писем, что можно было понять... Бодрый, дееспособный, совершенно не сломленный человек. Хотя в эту секунду еще не было при­нято никаких решений о его освобождении, он мог еще просидеть всю пятерку... И когда Иосиф уходил, он мне ос­тавил кучу своих стихов, написанных там... Была уже позд­няя весна, очень красивое на севере время, была спокойная хорошая изба, где мне никто не мешал читать, гулять и все такое. И когда я прочел все эти стихи, я был поражен, по­тому что это был один из наиболее сильных, благотворных периодов Бродского, когда его стихи взяли последний пе­ревал. ...Главная высота была набрана именно там, в Норенской, — и духовная высота, и метафизическая высота. Так что... в этом одиночестве в северной деревне, совер­шенно несправедливо и варварски туда загнанный, он нашёл в себе не только душевную, но и творческую силу выйти на наиболее высокий перевал его поэзии».

Не согласен я с Евгением Рейном только в одном: не было у Бродского уже спустя полгода после начала ссылки «одиночества в северной деревне». Сначала природа,

затем «очеловеченные» предметы деревенской избы, а потом уже и сами люди — все четырнадцать дворов: все эти Буровы, Пестеревы, Черномордики, Забалуевы и Русаковы, кресть­яне, журналисты и даже местные милиционеры, по долгу службы заглядывавшие к нему и распивавшие с ним в каче­стве контроля обязательную бутылку водки. Как говорил Бродский, «те же крестьянские дети», — они все станови­лись неизбежной, но отнюдь не тягостной частью его жиз­ни. Иначе не возникли бы замечательные своим крестьян­ским мистицизмом строки:

В деревне Бог живет не по углам,

как думают насмешники, а всюду.

Он освящает кровлю и посуду

и честно двери делит пополам.

В деревне он в избытке. В чугуне

он варит по субботам чечевицу,

приплясывает сонно на огне,

подмигивает мне, как очевидцу.

……………………………………….

Возможность же все это наблюдать,

к осеннему прислушиваясь свисту,

единственная, в общем, благодать,

доступная в деревне атеисту.

(«В деревне Бог живет не по углам...», 1964)

Лишь концовка стиха говорит о некоей осознанной от­чужденности свидетеля, о неслиянности с этим обожеств­ленным столетиями крестьянским бытом. Но наступает время, когда хочется отбросить все эти мысли о себе, о сво­ей оторванности от большого далекого мира. Время выс­шего христианского смирения перед жизнью:

Как славно вечером в избе,

запутавшись в своей судьбе,

отбросить мысли о себе

и, притворясь, что спишь,

забыть о мире сволочном

и слушать в сумраке ночном,

как в позвоночнике печном

разбушевалась мышь.

Как славно вечером собрать

листки в случайную тетрадь

и знать, что некому соврать:

«низвергнут!», «вознесен!».

Столпотворению причин

и содержательных мужчин

предпочитая треск лучин

и мышеловки сон...

(«Как славно вечером в избе...», 1965)

Может быть, это состояние и есть самое сокровенное в жизни... Простота людей, простота отношений, простота вещей, простота самой жизни, как в его любимом стихо­творении Николая Заболоцкого: «Вот они и шли в своих бушлатах — два несчастных русских старика».

Вспоминает Таисия Ивановна Пестерева: «С весны мы с Иосифом картошку садили. А когда он уезжал в августе, я у него спрашиваю: "Как же я ее одна-то теперь выкопаю?" Отвечает: "Что делать, Ивановна! Надо ехать. По свету по­ездить"»...

Вот так и закончилась деревенская жизнь ссыльного поэта Иосифа Бродского, а заодно и его северное смире­ние. На воле бунт пасынка русской культуры продолжился. Таким его и примем.

21 сентября 2003 года. Швеция, остров Готланд

· * * *

ЮРИЙ КУЗНЕЦОВ

·  * * *

Для того, кто по-прежнему молод,

Я во сне напоил лошадей.

Мы поскачем во Францию-город

На руины великих идей.

Мы дорогу найдем по светилам,

Хоть светила сияют не нам.

Пропылим по забытым могилам,

Прогремим по священным камням.

Нам чужая душа — не потемки

И не блеск Елисейских полей.