Последние поэты империи

Бондаренко Владимир Григорьевич

В такой, не побоюсь сказать, соборной русской атмо­сфере и рождались его лучшие деревенские стихи: «К се­верному краю», «Дом тучами придавлен до земли...», «Де­ревья в моем окне, в деревянном окне...», «Северная поч­та», «Колыбельная» и, конечно же, «Песня» и «В деревне Бог живет не по углам...»

Обычно позднего Бродского узнают по первым же строкам: нейтральная интонация, монотонный стих, от­сылка к английским классикам. К кому же отошлет дотош­ный исследователь творчества поэта его почти фольклор­ную песню:

Пришел сон из семи сел.

Пришла лень из семи деревень.

Собирались

лечь, да простыла печь:

окна смотрят на север.

Сторожит у ручья скирда ничья,

и большак развезло, хоть бери весло.

Уронил подсолнух башку на стебель.

То ли дождь идет, то ли дева ждет.

Запрягай коней да поедем к ней.

Невеликий труд бросить камень в пруд:

подопьем, на шелку постелем.

Отчего молчишь и как сыч глядишь?

Иль зубчат забор, как еловый бор,

за которым стоит терем?

Запрягай коня да вези меня.

Там не терем стоит, а сосновый скит.

И цветет вокруг монастырский луг:

ни амбаров, ни изб, ни гумен.

Не раздумал пока, запрягай гнедка.

Всем хорош монастырь, да с лица — пустырь,

и отец игумен, как и есть безумен.

(«Песня», 1964)

Каким-то клюевским староверчеством, северными скитами, шергинскими сказами веет от этой народной пес­ни Иосифа Бродского.

Уверен, именно придя к своей «деревенской поэзии», он совершенно искренне совершил попытку опублико­ваться в местной печати. Журналист А. Забалуев из коношской газеты «Призыв» вспоминает: «Однажды в кабинет вошел рыжеватый юноша в городских джинсах, видно, что не здешний.

— Вы можете напечатать стихи тунеядца? — просто, без иронии спросил он.

— Да, если они отвечают газетным нормам.

Газетным нормам стихотворение «Тракторы на рассве­те» (а именно это он принес) отвечало — короткое, каза­лось бы, на производственную тематику... Через неделю Иосиф снова пришел в редакцию, принес второе стихотво­рение — «Осеннее». Я прочитал его и по своей наивности... сделал такую оценку:

— Этот текст уступает первому. В том больше динами­ки, емче образность...

— Не скажите, — перебил он меня. — Сейчас время обеда. У тебя где трапеза? Дома? Пойдем, угостишь меня чайком. Заодно по дороге я тебе и мозги вправлю...

Сравнивая два предложенных газете текста, он говорил, что образность, даже самая удачная, не самоцель, она лег­ко и как бы из глубины должна вплетаться в ткань стиха...»

Думаю, не так уж и нужна была ему публикация в рай­онной газете, которая, кстати, вскоре состоялась. Возмож­но, став уже «своим» в деревне, он хотел пообщаться и с ко­ношскими газетчиками, взглянуть на журналистскую глу­бинку, так сказать, в жизни. Как видно из воспоминаний еще одного коношанина, Владимира Черномордика, в сов­хозе «особых притеснений ему не чинили и условия для творческой работы у него были... Уже в то время его здоро­вье было неважное, и его вклад в продовольственную про­грамму был весьма невелик... Помог

тогдашний начальник КБО Н. П. Милютин. Так Бродский стал разъездным фото­корреспондентом...»

Впрочем, несколько стихотворений Бродского на про­изводственную тематику вполне вписываются в его тог­дашнее увлечение Робертом Фростом:

Топорщилось зерно под бороной,

и двигатель окрестность оглашал.

Пилот меж туч закручивал свой почерк.

Лицом в поля, к движению спиной,

я сеялку собою украшал,

припудренный землицею, как Моцарт.

(«А. Буров — тракторист — и я...», 1965)

Но меня не его производственные стихи интересуют, хотя и они отнюдь не унижают поэта, поскольку не похо­жи на заказные вирши в угоду начальству. Меня интересует движение поэта к народу, к людям, его окружавшим, обре­тение чувства слиянности с ними. То, о чем писала в своих лучших стихах Анна Ахматова и чему он не очень-то верил: «Я была тогда с моим народом, / Там, где мой народ, к не­счастью, был...». Сейчас Иосиф Бродский так же оказался вместе с народом и почувствовал его своим. И как же взбе­сил этот момент народности все его элитарное окружение! А он и позже, в зарубежных интервью рассказывал и ита­льянскому журналисту Джованни Бутофава, и другим, и тому же Соломону Волкову об испытанной им в архангель­ской ссылке сопричастности с русским народом: «Возник­ло что-то более важное, более глубинное, что наложило отпечаток на всю мою жизнь: выходишь рано, в шесть утра, в поле на работу, в час, когда восходит солнце, и чувству­ешь, что так же поступают миллионы и миллионы челове­ческих существ. И тогда ты постигаешь смысл народной жизни, смысл, я бы сказал, человеческой солидарности. Если бы меня не арестовали и не осудили, я бы не имел та­кого опыта, я был бы в чем-то беднее. В каком-то смысле мне повезло...»

Еще определеннее он высказался в интервью Волкову: «Когда я там вставал с рассветом и рано утром, часов в шесть, шел за нарядом в правление, то понимал, что в этот же самый час по всей, что называется, великой земле рус­ской происходит то же самое: народ идет на работу. И я по праву ощущал свою принадлежность к этому народу. И это было колоссальное ощущение! Если с птичьего полета на эту картину взглянуть, то дух захватывает. Хрестоматийная Россия!»

Вот с таким колоссальным ощущением писалось в ссылке стихотворение «Народ», так поразившее Анну Ах­матову, которая записала в своем дневнике: «...Мне он про­чел "Гимн Народу". Или я ничего не понимаю, или это ге­ниально как стихи, а в смысле пути нравственного это то, о чем говорил Достоевский в "Мертвом доме": ни тени оз­лобления или высокомерия, бояться которых велит Федор Михайлович...»

Может быть, постепенно, от стихов о северной приро­де, о своем северном смирении с жизнью, от стихов, воспе­вающих крестьянскую избу и крестьянский труд, он и при­шел к своему «величию замысла» — к стихотворению «На­род». Ода из тридцати шести строк:

Мой народ, не склонивший своей головы,

мой народ, сохранивший повадку травы:

в смертный час зажимающий зерна в горсти,

сохранивший способность на северном камне расти...