Последние поэты империи

Бондаренко Владимир Григорьевич

Но и среди дорогих ему людей он несет свой крест, свою истину и даже порой свое несогласие с ними, интуитивно находя требуемый ему путь.

...Но как свести концы с концами,

как примирить детей с отцами —

увы, я объяснить не мог...

Я только сочинитель строк,

в которых хорошо иль плохо,

но отразилась как-нибудь

судьба, отечество, эпоха, —

какой ни есть, а все же путь...

(«На полях черновика», 1974)

К своему семидесятилетию Станислав Куняев пришел почти таким же, каким и начинал: с утверждением деятель­ного

добра, которое необходимо защищать. Мне кажется, с подачи своего друга, а в чем-то и наставника Вадима Кожинова Куняев слишком поспешно отказался от знамени­тых строк: «Добро должно быть с кулаками...». Я прекрасно понимаю Вадима Валерьяновича, который осознанно де­лал ставку на совсем иное направление в поэзии и умело влиял на целое поколение поэтов и критиков. Этот при­мер — скорее доказательство реального влияния талантли­вого критика на литературу. Кожинов лишь предвидел, предчувствовал по первым всходам развитие более нацио­нальной, более востребуемой народом так называемой «ти­хой лирики» и, используя свою власть над умами молодых поэтов, уже направлял их в нужном направлении. Ему явно мешало куняевское «добро с кулаками» своим максимализ­мом, кричащей эффектностью. И он сумел даже такого во­левого человека, как Станислав Куняев, увлечь своим тог­дашним пониманием национальной русской поэзии — на путь «тихой лирики».

В предисловии к книге Куняева «Путь», вышедшей в 1982 году, Вадим Валерьянович пишет: «В 1959 году он на­писал стихотворение "Добро должно быть с кулаками...", соответствующее всем канонам "громкой лирики". Опуб­ликованное в московском "Дне поэзии" в 1960 году, стихо­творение завоевало поистине предельную популярность... Шум вокруг этого стихотворения был настолько внуши­тельным, что он не растворился до конца еще и сегодня, через двадцать с лишним лет. Еще и сейчас имя Станисла­ва Куняева в сознании многих автоматически связывается с фразой "Добро должно быть с кулаками...", хотя поэт давным-давно "отрекся" от собственного произведения и в стихах ("Постой. Неужто? Правда ли должно?.."), и в од­ной из своих статей. (Станислав Куняев писал, в частности, что стихи эти совершенно "неинтересные", что они яви­лись как порождение модной, "словесно лихой, но абст­рактной и безличной манеры".)...»

Я привожу эту длинную цитату как доказательство бе­зусловного и абсолютного авторитета Вадима Кожинова. Ведь в самом деле и стихотворение с «отречением» было у Куняева, и статья была...

Неграмотные формулы свои

Я помню. И тем горше сожаленье,

Что не одни лишь термины ввели

Меня тогда в такое заблужденье...

(«Постой. Неужто...», 1962)

И я сам вослед авторитетнейшему Кожинову писал в статье о поэзии Станислава Куняева: «Что заставило поэта Станислава Куняева... свернуть с дороги славы, отказаться от громогласных заявлений типа "добро должно быть с ку­лаками..."? Может быть, чувство поэтического вкуса... На­шел в себе силы — свернуть на путь свой...» На путь свой Станислав Куняев действительно свернул. Но не с отрече­нием от своего программного стихотворения, а гораздо позже, когда понял, что путь поэтической тишины не для него.

Вадим Кожинов был и останется навсегда идеологом целого литературного направления. Хотя в своих статьях щедро оставляет друзьям право чувствовать себя первоот­крывателями. Он пишет: «Станислав Куняев обрел бесцен­ных сподвижников на своем новом пути — таких, как Ана­толий Передреев, Николай Рубцов, Владимир Соколов. Вместе они создали основу целого направления или, вер­нее, периода в развитии отечественной поэзии, получивше­го позднее прозвание "тихая лирика". С середины шестиде­сятых годов это направление, во многом родственное так называемой деревенской прозе (Василий Белов, Виктор Лихоносов, Валентин Распутин, Василий Шукшин и др.), стало основным средоточием движения русской поэзии...»

Все это, безусловно, так, но не случайно же, как при­знается уже сейчас в своих знаменитых мемуарах Стани­слав Куняев, одной

тихой лиричности ему явно не хватало по характеру своему, он осознанно шел к борьбе, к ярко вы­раженной гражданской позиции, к ораторской публичной интонации. И одного поэтического кружка из «тихих лири­ков» уже в семидесятые годы было ему маловато.

Вадим Кожинов не скрывал своего недовольства ран­ними стихами поэта: «...Стихи этого рода могли чрезвы­чайно быстро обрести широчайшую популярность: нужно было только остро, эффектно, кричаще выразить "мысль", уже так или иначе знакомую, близкую аудитории, — и "мысль" эта принималась на "ура"...» Критик был искрен­не рад, что «...пройдя по этой дороге, в сущности, всего не­сколько шагов, поэт вдруг решительно свернул с нее. При этом, он, безусловно, пожертвовал своей уже нараставшей шумной известностью, ибо даже в самом его поэтическом мире словно наступила глубокая тишина — тишина разду­мья и пристального, чуткого вслушивания в голоса приро­ды и истории...»

Нет, внимательно прочитав все лучшие стихи Куняева, уверен сейчас, что никогда никаким «тихим лириком» поэт не был. Очевидно, отдавая дань своему учителю Кожинову, он посвятил ряд стихотворений воцарившейся тишине: «...люблю тишину полуночную», «...темным воздухом и ти­шиною». Ну так и Андрей Вознесенский тогда писал: «Ти­шины хочу, тишины... Нервы, что ли, обожжены?..» И это, очевидно, влияние Кожинова.

Как оказалось, отречение у Станислава Куняева скорее шло от идеологем шестидесятников, от их революциониз­ма, от их крушения традиций, но волевое, гражданское, бойцовское начало, право на сопротивление как определя­ло, так и определяет до сих пор и поэзию, и жизненное по­ведение Станислава Куняева. И это прекрасно. Это редкий дар, которого были напрочь лишены как многие его дру­зья-единомышленники, так и оппоненты-шестидесятники, подменявшие суровую требовательную социальность в своих стихах сиюминутными выплесками модных сентен­ций. В стихотворении Куняева была уже тогда выношенная жизненная позиция. И я с ней согласен на все сто процен­тов уже сегодня, в третьем тысячелетии, спустя более чем сорок лет после появления нашумевших строк:

Добро должно быть с кулаками,

добро суровым быть должно,

чтобы летела шерсть клоками

со всех, кто лезет на добро...

(«Добро должно быть с кулаками...», 1959)

Конечно, глубинно русскому поэту Станиславу Куняеву были по-человечески ближе и Николай Рубцов, и Вла­димир Соколов, и Анатолий Передреев. Он очень быстро устал от изощренной версификаторской атмосферы Слуц­кого, Межирова и Самойлова, которые поначалу были его старшими наставниками. Он примкнул к «тихим лирикам» скорее как русский поэт, как боец, как соратник, как друг, как ценитель национальной русской поэзии, но я уверен, что рубцовское блаженное состояние ощущения природы вряд ли его посещало — «тихая моя родина...» или «матуш­ка возьмет ведро, тихо принесет воды»... Не куняевское это состояние.

Да, конечно, всем нам в иные минуты хочется полю­бить весь мир, простить все грехи и все проступки, как сам же Куняев писал:

Живем мы недолго — давайте любить

и радовать дружбой друг друга.

Нам незачем наши сердца холодить,

и так уж на улице вьюга!

……………………………………

Что делать? Земля наш прекрасный удел —

и нет среди нас виноватых.

(«Живем мы недолго...», 1963)

Но, увы, долго в таком состоянии всепрощения нельзя в России находиться. Может быть, в брежневскую эпоху и было какое-то излишнее состояние всепрощения в обще­стве, излишнее умиротворение. И что мы имеем?

Надо мужество иметь,

чтобы золото тревоги

в сутолоке и мороке

не разменивать на медь.

Надо мужество иметь,