Последние поэты империи

Бондаренко Владимир Григорьевич

Статья Александры Баженовой «Еще не все потеряно, мой друг» впервые дала для всех ценителей поэзии Анато­лия Передреева точную канву его жизни, может быть, тем самым и растрепала старые мифы. Теперь, перечитывая ли­тые, чеканные стихи Передреева, неизбежно привязыва­ешь их и ко времени написания, и к месту.

До конца жизни он оставался свидетелем трагедии рус­ской деревни, но уже по той причине, что был выброшен из нее в годы того самого великого перелома. Его поэзия о де­ревне — это поэзия глубинного родового воспоминания. По­тому люди, чуждые русского национального духа, как кри­тик Владимир

Новиков, поэзию Передреева не приемлют. У них нет родовых воспоминаний, нет и общности духа.

Кричит петух...

И вот из дальней дали

Пахнет дымком и сеном тишина.

И всем,

О чем воспоминанья стали

Как сон неясный,

Как обрывок сна...

(«Воспоминания о селе», 1966)

Кого зовет этот мистический, этот ностальгический пе­тух из давно уничтоженной деревни своим криком:

Кого зовет он так

По белу свету,

Как будто знает —

Песнь его слышна.

И понимает —

Русскому поэту

Нужна земля

И Родина нужна.

(Там же)

Эта передреевская деревенская ностальгия в чем-то сродни бунинской или шмелевской, даже набоковской из «Других берегов». Ностальгия об ушедшем. Отчетливо уви­денный сон о своем далеком прошлом. Вот уж в самом де­ле — мистическая тихая лирика деревенских поэтов, ни­когда в избе подолгу не живавших: Николая Рубцова, Ста­нислава Куняева, Владимира Соколова, Анатолия Жигули­на, Глеба Горбовского. Сны об ушедшем. Резкая нехватка того, что исчезло. Сны как о чем-то хорошем, сказочном, райском. Об этом же и «Лад» Василия Белова — еще одно­го русского поэта, между прочим.

Если и говорить о кожиновском пороге, который не­возможно не переступать, но и невозможно переступить, то применительно к поэзии Анатолия Передреева я бы ска­зал о пороге поэтического совершенства. Он был слишком болен поэзией. Он не мог и не умел писать проходных сти­хов. На свою беду он чересчур тонко чувствовал стих. В «Романсе», посвященном Вадиму Кожинову, конечно же, он пишет о себе: «Еще струна натянута до боли, / Еще ду­ше так непомерно жаль / Той красоты, рожденной в чистом поле, / Печали той, которой дышит даль...»

Его лучшие стихи могли быть и о деревне, и о войне, и о чистилище труда. Думаю, в десяток лучших его нашумев­шая «Окраина» даже не попала бы. Скорее меня поразило, как и Василия Белова, стихотворение, где дана картина па­дающей с плотины воды. По сути — индустриальный, а по­тому для многих заведомо проклятый пейзаж:

Когда с плотины падает река,

Когда река свергается с плотины,

И снова обретает берега

И обнажает медленно глубины, —

Она стремится каждою волной

Туда, где синь господствует неслышно,

Где ивы наклонились

над водой

И облака застыли неподвижно...

Она прошла чистилище труда,

И — вся еще дрожа от напряженья —

Готовится пустынная вода

К таинственному акту отраженья.

(«Чистилище труда», 1964)

Так только гений прозы Андрей Платонов мог одухо­творить работу турбин. Только он еще мог описать «чисти­лище труда». А Василий Белов просто написал: «Анатолий Передреев уже совсем близко стоял к тютчевскому воспри­ятию окружающего нас мира».

Драма Анатолия Передреева, по-моему, заключалась в том, что его струна и жизни, и поэзии была натянута до бо­ли. Он не был стихотворцем-версификатором даже в самой малой степени. Как вспоминает его друг Станислав Куня­ев: «Передреев был одним из немногих поэтов моего поко­ления, кто каким-то чутьем ощущал, что есть правда и что есть неправда в стихотворении... Слух на правду (эстетиче­скую, этическую, духовную — любую) у него был абсолют­ный...» Потому и не участвовал он ни в каких политичес­ких сварах и дрязгах, сторонился групповщины. Ему доста­точно было максимально просто, с подчеркнуто чеканной прямотой выразить свою глубинную боль и за народ свой, и за близкий ему мир. Вот, к примеру, стихотворение о ма­тери:

Уляжется ночь у порога,

Уставится в окна луна,

И вот перед образом Бога

Она остается одна.

…………………………….

Не будет великого чуда,

Никто не услышит молитв...

Но сплю я спокойно, покуда

Она надо мною стоит.

(«Мать», 1961)

Что может быть проще этих строк? К такой чеканной классической простоте строк он и стремился. Его мало волновали метафоры, усложненная ритмика, звукопись, лишенная смысла. Все это изгонялось ради естественной простоты. Трудно назвать его стихи «тихой лирикой». Во-первых, не всегда они были тихими, — когда требовалось, он взвинчивал и ритм, и нерв стиха: «Бешеный ветер — / Пространство летит под откос — / Бешеный поезд. / От ве­тра слепой и шатучий... / Нет на земле / Ни тепла, ни покоя, ни роз — / В небе остались / Одни сумасшедшие ту­чи...» Во-вторых, лирикой ли были такие его поэтические шедевры, как ранняя «Баллада о безногом сапожнике» или поздняя «Баня Белова»? Разве что в самом широком смыс­ле этого слова, когда вся поэзия обозначается как лирика.

Упал человек

на белый снег

В земном

сумасшедшем громе,

И ноги

подмял под себя человек

Из мяса,

костей

и крови...

Ходил по земле человек,

как Бог,

Веселый,

кудрявый безбожник...