Последние поэты империи

Бондаренко Владимир Григорьевич

Ван Гога нашли у ефрейтора в койке,

Картину вернули вдове,

Курящий младенец лежал на помойке

И продан в страну или в две,

До полной стабильности — самая малость:

Уж красок полно для волос!

Как мало еврея в России осталось,

Как много жида развелось...

(«Зимний пейзаж», 1995)

Я понимаю, что напиши эти строчки Станислав Куняев, его хором опять обвинили бы во всех смертных грехах. Понимаю и то, что смелость прямой речи в поэзии Юнны Мориц

даже в разговоре на «жидовскую» тему идет от ее глубинного гетто, которое никто не сможет отринуть. Ев­рей в либеральной поэзии может быть куда более смел в любой теме, нежели прихорашивающийся под политкор­ректного интеллигента русачок. Иосиф Бродский мог вы­сказаться много откровеннее, чем Евгений Евтушенко. Евгений Рейн пришел на юбилей Юрия Кузнецова и на­звал его поэзию великой, чего, очевидно, не осмелился бы сделать Игорь Шкляревский, не пришедший на юбилей своего былого друга Станислава Куняева. Да и поэму на такую же тему и такой же откровенности, как «Звезда сербости», никогда бы не позволила себе Белла Ахмаду­лина. И дело здесь не в уровне таланта, а в уровне откро­венности.

Вот идет поход крестовый

За Большую Демократь.

Серб стоит на все готовый,

Он не хочет умирать.

И, поэтому, летая

Над Белградом, демократ

Убивает часть Китая, —

Серб опять же виноват!..

(Поэма «Звезда сербости»)

Откровенность могут позволить себе в России лишь го­нимые: гонимые по духу своему, по праву древнего гетто или гонимые в силу социальных катастроф, новых нацио­нальных противоречий. Гнет либеральной жандармерии, соединенный с прямыми репрессиями ельцинских властей и с прямой зависимостью от денежного мешка, не дает воз­можности быть предельно искренним, подлинным и пер­вичным любому из самых уважаемых членов нынешней интеллектуальной и культурной элиты. Политкоррект­ность убила чувство исповедальности и гнева в либераль­ной культуре. Лишь отринув ее, можно претендовать на правду и истину. Откровенен Юрий Кузнецов, откровенен Александр Проханов, но они и есть гонимые сегодняшнего дня. Я понимаю, что название поэмы «Звезда сербости» идет у Юнны Мориц от желтой звезды гонимых, нашивае­мой на одежды еврейских узников в фашистских концлаге­рях. Но ведь красную звезду гонимых можно было нашить на защитников Дома Советов в 1993 году, на журналистов трижды закрытой газеты «День». Гонимость с разных кон­цов и по разным причинам могла бы и соединить сегодня простых людей России.

Сербы стали гонимым народом Европы, и сердце не за­бывающей про свой народ Юнны Мориц отозвалось сочув­ствием к новым гонимым. Конечно, я мог бы не докапываться до параллелей «звезды сербости» с «желтой звез­дой», свести все к единой протестной позиции патриотов России, поддержать Юнну Мориц в ее серболюбии, на­звать ее поэму гражданской публицистикой, но я пони­маю, что корни ее — другие. И поэтому не будем хитрить и таиться.

Жидоеды, сербоеды, русоеды —

И далее везде друг-друга-еды,

До полной, окончательной победы,

До убедительной и точечной победы,

Когда в отдельной точке трупоеды

Найдут, что сербоедский Йошка Фишер —

Такой же труп, как сербоедский Гитлер.

Как всякоедский Гитлер Йошка Фишер,

Как Йошка Алоизович Солана,

Хавьер Адольфович и Гитлерович Йошка...

Конечно же, русско-славянское желание отпора НА­ТО, поствизантийская державность опираются на иные корни,

на иную идеологию, нежели крик души поэта, пе­реживающего с детства гонимость своего народа и ныне отождествившего эту гонимость с судьбой гонимых сер­бов.

А чем фашисты хуже «дерьмократов»,

Американских психов и европских,

Штурмовиков, разгромщиков, пиратов

С улыбками побед на фейсах жлобских?!

Как сперму, на Белград спускают бомбы,

Военного оргазма изверженье.

Погром Балкан вздувает их апломбы.

И это называется сраженье?!

Может быть, это же сострадание к гонимым не позво­лило ей подписывать палаческие письма либеральной ин­теллигенции типа «Раздавите гадину»14, призывающие к прямой кровавой расправе с оппозицией в России? Честь ей за это и хвала. Но именно ее же поэзия и вызывает у ме­ня лично чувство протеста: почему эти стихи обездоленных неизвестны обездоленным? Почему поэма «Звезда сербос­ти», смело, по-новаторски написанная современным улич­ным языком частушек и песен, поэма, которой Россия может гордиться как еще одним актом противостояния ново­му мировому порядку, числится в графе некой личной ини­циативы и личного высказывания?

Гром гремит, земля трясется,

ГОВНАТО в Сербию несется,

Летчик сбит ночным горшком, —

Что он чешет гребешком?..

Не для того, думаю я, Юнна Петровна, Вам Бог дал пра­во и возможность написать такую поэму, чтобы она лежала в богатых магазинах и ее лениво перелистывали эти самые хавьеры и соланы, эти самые с «европским» вкусом люди.

Война уже идет. Не с сербами. А с нами.

Но вся Земля живет, овеянная снами

О будущем... Каком?! На нас летит цунами,

И станем мы вот-вот жильцами катакомб.

Пойдут на нас плясать несметные вояки,

Пирог Земли кусать под видом честной драки,

Гумпомощь нам бросать, тряпье в помойном баке

На выжженной земле гуманитарных бомб.

Я уже встречал в «Октябре» Ваши протестные стихи и даже цитировал их в своих статьях, удивляя Вашей смелос­тью того же Станислава Куняева и Владимира Личутина, но все равно был поражен, случайно наткнувшись на поэму «Звезда сербости» в Вашей книге «Лицо». Наверное, так же были поражены первые читатели поэмы Александра Блока «Двенадцать». Но ведь Блок не запер свою поэму в какой-нибудь сборник символистов, дал право на ее повсемест­ное распространение. Может быть, и с поэмой «Звезда сер­бости» поступить точно так же? Опубликовать ее и в «Со­ветской России», и в «Завтра», вот тогда ее прочитают сот­ни тысяч читателей по всей России, тогда она уже точно станет принадлежать не только поэту Юнне Мориц, но и всем гонимым и обездоленным, борющимся и воюющим.

Куча денег у ГОВНАТО,

Жаль, что сербов маловато.

На гектар таких времен

Нужен сербов миллион.

Тем более что свою принадлежность к гетто Юнна Мо­риц простодушно вводит в русский обиход. Ее гетто живет внутри ее же русскости, ее несомненной принадлежности именно к русской культуре и никакой иной. Она считает себя русским поэтом в такой же степени, в какой считает себя тем простым евреем из гетто, которых в России, по ее же словам, все меньше и меньше. Мне кажется, в чем-то Юнна Мориц замахнулась ни много ни мало, а на бунт рус­ского, народного, гонимого, поющего в переходах еврей­ства против еврейства антирусского — еврейства дворцов и банков.