Последние солдаты империи
Шрифт:
Заметив, что Сиротин опять поднял наполненный бокал, Воейков прервался на очередной тост, а затем, тщательно вытерев салфеткой усы, продолжил:
– Поначалу я, как обычно, начал доклад о состоянии дел в полку: кто из офицеров в отпуске, болен или подал в отставку, каков выезд и сколько конного состава необходимо закупить в следующем году… как вдруг он меня перебил словами: «Воейков! Я со вчерашнего дня имел предчувствие, что вы придете. Мне нужно с вами поговорить об одном важном деле», – заметив мелькнувшее недоверие в глазах собеседника, Воейков хмыкнул:
– Да, да! Не удивляйся. Его Величество так и
Сиротин с сожалением посмотрел на пустую бутылку.
– А граф Фредерикс?
Воейков широко улыбнулся и развел руками:
– А министр Двора Его Императорского Величества граф Фредерикс – теперь мой личный враг. Впрочем, – Воейков погрустнел, – не он один. Гришка Распутин в последнее время совсем обнаглел. Мало того, что сам за казенный счет проживает, еще и норовит своих дам облагодетельствовать…
– И ничего нельзя сделать?
Воейков на эти слова Сиротина только расстроенно махнул рукой:
– Пустое это… нет на него управы… – Воейков вдруг через стол подался к Сиротину. – Он и на тебя жалобу писал, притесняешь, мол, ты его по всем статьям…
– И что? Что ответил государь?
– Сказал, что про тебя он и так все знает… ты исполняешь свой долг честно, – Воейков немного помолчал. – Вот и я честно исполню свой долг. А посему, тянуть с этим завещанием Авеля я не намерен – максимум через неделю испрошу высочайшего разрешения на приватный разговор…
Он взглянул на часы и поднялся из-за стола.
– Извини, но я должен еще успеть на вокзал. Да и ты, наверное, тоже спешишь?
– Я, с начала этой войны постоянно куда-то спешу… мне не привыкать, – Сиротин поднялся и протянул для прощания руку. – Был рад тебя увидеть!
И когда Воейков ответил дружеским рукопожатием, с нотками грусти добавил:
– Жаль, что наши с тобой встречи не часты, а раньше, помнишь, неделями из ресторанов не вылезали… да и с женщинами все было по-другому…
Воейков, пристально взглянув на Сиротина, от которого он никак не ожидал услышать подобное проявление эмоций, невесело усмехнулся:
– Чем старше мы становимся, тем больший груз взваливаем на свои плечи… вот и бежим по жизни, как навьюченные лошади. Где уж тут думать о собственных радостях…
На следующий день Савелий Мохов поступил на должность личного императорского скорохода и, по установленному для этой должности правилу, поселился в комнатах для обслуги – в той же комнате, где проживали оба немецких агента; полковник Сиротин считал, что даже если немцы и не пойдут на контакт с Моховым, то присутствие рядом с ними постороннего будет сковывать их активность и, может быть, заставит каким-то образом проявить себя. А так как генерал Воейков сразу же после беседы с полковником Сиротиным издал распоряжение, запрещающее всем нижним чинам из обслуги Императорских резиденций куда-либо отлучаться без его личного разрешения, это предположение Сиротина было небезосновательным. Да и должность скорохода, которая позволяла Савелию Мохову свободно и не вызывая подозрений бывать в Петрограде, могла сыграть в сближении со своими соседями не последнюю роль.
Однако оба немецких агента на контакт со своим новым соседом не пошли, и надежды на то, что это состоится
XII
Когда немецкие всадники приблизились на расстояние пятидесяти метров и Харбинин разглядел пунцово-красные нашивки 2-го Гвардейского уланского полка, он убедился, что судьба столкнула их не с простым армейским патрулем. Это были отборные солдаты одного из элитных подразделений кайзера, и теперь шансы благополучно выпутаться из этой переделки у них стали равны нолю.
Харбинин с тоской посмотрел на профиль стоявшего чуть впереди капитана Нелюбова и вспомнил, как его раньше бесило это холеное лицо и высокомерная нелюбовская улыбка. Как он за день до отлета в немецкий тыл, в приватной беседе с полковником Сиротиным попытался обозначить свое нежелание отправляться на задание в группе «Б» и настойчиво просил перевести его к подполковнику Решетникову. Как он испугался этой ночью в лесу, когда почувствовал, что Нелюбов может его сейчас пристрелить…
Только в этот миг, когда ротмистр понял, что спасения нет, – именно в это мгновение он наконец признался самому себе, что всегда и во всем завидовал капитану Нелюбову: его природному аристократизму, врожденным великосветским манерам, дьявольской ловкости в обращении с холодным оружием, умению стрелять без промаха – всему тому, что у Харбинина получалось хуже. И от этого неожиданного признания на душе у ротмистра вдруг стало легко и весело. Ему захотелось именно здесь и сейчас доказать Борису Нелюбову, что и он чего-то стоит в этой жизни; потому что больше он доказать это не сможет уже никогда.
Тем временем из глубины леса, который только что покинули офицеры, послышались выстрелы, и ротмистр заметил, как Борис, бросив быстрый взгляд назад, медленной кошачьей походкой двинулся навстречу приближающему противнику.
«Вот он сейчас удивится,» – подумал гордый собой и своим решением ротмистр и, дождавшись, когда немецкие всадники начали рассредоточение и из колонны по два стали рассыпаться полукругом, явно намереваясь взять их в кольцо, Харбинин быстро выступил вперед и, закрывая своим телом капитана Нелюбова, давая тому возможность использовать себя как щит, громко закричал по-русски:
– Держись за мной, капитан! Прорвемся… – и как только Нелюбов оказался у него за спиной, открыл прицельный огонь из револьвера по ближайшим к нему немецким кавалеристам.
«Один, второй, третий… – удовлетворенно считал про себя Харбинин, наблюдая, как валятся с коней сбитые его пулями уланы, – четвертый…»
– Ох! – вскрикнул вдруг Харбинин и почувствовал, как револьвер в его руке наливается свинцом, а в тело впиваются острые, огненные пули.
В последнее мгновение своей жизни ротмистр Харбинин, полуобернувшись, сумел разглядеть, как Нелюбов умело прикрываясь его телом, с обеих рук открыл огонь по немецким уланам.