Последний апокриф
Шрифт:
– Ю, ответь, куда мы идем? – спросил попугай (разговор, к слову, происходил на прекрасном русском языке, которым Конфуций также владел в совершенстве!).
– Домой! – был ответ.
– Называется, объяснил! – возмутился Конфуций.
– К себе домой, – чуть подумав, так же бесстрастно повторил Иннокентий.
– Ну, ты стал китайцем – до мозга костей! – искренне восхитился попугай.
Иннокентий молчал.
– Из китайцев – китайцем! – опять прокричал попугай.
Наконец у ручья, где из быстрой воды то и дело выпрыгивала крылатая
Первым делом он натаскал гору хвороста и запалил костер.
После чего, изловчившись, поймал на лету птицерыбу и, за неимением сковороды, стал ее поджаривать на собственных заскорузлых ладонях.
Терпения Ю-Иннокентию, по всему судя, было не занимать.
– Да больно смотреть! – закричал попугай.
Руки нашего героя дымились, но не горели – огонь их, похоже, не брал.
– Бэдная, бэдная форэль! – сокрушался Конфуций, для пущего впечатления налегая на «э» оборотное.
Наконец, когда рыбьи бока подрумянились, Иннокентий присел у воды на валуне и закрыл глаза.
– Ты бы ел уже, что ли! – не выдержал попугай.
Иннокентий, однако, смотрел на Конфуция глазами, полными слез.
– Убил, теперь плачет! – воскликнула птица с укором.
Иннокентий молчал.
Визуально, как говорится, он находился у ручья, но фактически – где-то далеко…
Поди догадайся, что есть человек: то, что мы видим, или то, что не видим?..
Вечерело.
Неведомый клещ прокрался птице под перья и принялся сосать из нее кровь.
Сначала пернатый философ терпел, дабы не спугнуть тонкое состояние своего двуногого спутника, но потом вдруг затрясся, запрыгал и принялся рвать на себе разноцветные перья.
По-прежнему молча, разглядывая рыбу, Иннокентий пытался ответить на главный вопрос бытия: и что наша жизнь?
Конфуций, покончив с клещом, повеселел и предложил им обоим взглянуть на искомый предмет спокойно и не спеша – как, собственно, и учил мудрый Чан Кай Ши!
– Итак, мы имеем живую форель… – Конфуций тут выдержал двадцатиминутную паузу, – но и тебя мы имеем (пауза – тридцать минут!)… и тоже живого!
Иннокентий кивнул: так, наверно, сказал бы учитель!
На минуточку, благодаря попугаю, он вспомнил старого Чан Кай Ши с его интересной манерой вести философскую беседу подчеркнуто неспешно!
– Но тебе надо есть… – произнес пернатый философ, помолчав еще сорок минут, – хотя бы потому, что тебе надо есть (еще пятьдесят минут!)!
Попугай изъяснялся туманно, но смысл его слов был понятен: нельзя утверждать, что ты жив, пока ты не понял, что значит жить.
И опять Иннокентий подумал, что птица права.
– Но ближнего жрать не годится! – продолжил Конфуций спустя еще полтора часа. – А с другой стороны – как не жрать?..
– Душа этой рыбы со мной говорила, – тоже помолчав, с грустью признался Иннокентий.
Попугай
– Душа – она вечна, – печально ответил человек, – даже когда она жареная!
– Однако, пассаж! – аж подпрыгнул от удовольствия попугай…
46 …И тут же Конфуций припомнил свой давний спор с Чан Кай Ши: «Душа, – бывало, говаривал дед, – она или есть, или ее нет».
На что он, Конфуций, ему возражал: «Душа – она или есть, или – или…»
Он, птица, именно так и говорил, а не иначе: «или – или!»
Или могло означать что угодно:
или кто-то ее, в смысле душу, похитил;
или она, к примеру, по собственной воле отправилась полетать;
или, заигравшись, сама заползла подремать под кровать;
или – вдруг спряталась в старом шкафу;
или – растворилась в бокале вина;
или – в солнечном зайчике;
или – в капле дождя…
Да мало ли!
Говоря о душе, он, птица, в отличие от человека, был осторожен.
Он мог сказать: или она есть, но никогда – или ее нет…
47 …Иннокентий молчал.
Он то ли медлил с ответом, то ли, возможно, считал спор излишним.
– Расскажи, наконец, чего тебе рыба сказала, Ю? – не выдержал попугай.
– Что она в прошлой жизни была полководцем, – наконец ответил он.
– И я в прошлых жизнях бывал, – возмутился и принялся перечислять Конфуций, – невольницей, палачом, евнухом, многодетной мамашей, министром финансов, рабом на галерах, философом, даже однажды ослом, – подчеркнул он особо, – но я никогда не сказал бы, что я несъедобен!
Иннокентий Конфуция слушал вполуха.
– Оглядись: все друг дружку едят! – продолжал попугай. – Кто не ест – тот ходит голодным!
Иннокентий как будто внимал попугаю – на деле же в эту минуту у него перед глазами, подобно реке, протекала вся его жизнь, которой всего-то случилось тридцать три года!
Неясные, противоречивые чувства томили его: действительно, очень хотелось есть, но, с другой стороны – есть воина не хотелось!
И тогда Иннокентий мысленно искренно попросил у рыбы прощения.
Тут же форель ожила, повиляла хвостом и скакнула в ручей.
– Ты и это умеешь? – воскликнул Конфуций.
Спустя мгновение Иннокентий парил над водой с новой форелью в зубах – при этом глаза его хищно горели, а на острые камни с губ капала алая кровь.