Последний бебрик
Шрифт:
«Они ничего не знают», — понял Май и спросил, успокаиваясь через силу:
— Что за роман вы пишете?
— «Печень», — поведала Лидочка, клацая по клавиатуре компьютера.
— A-а, что-то кулинарное…
— Издеваешься? Это о Прометее, которому орел клевал печень, — оскорбилась Лидочка.
— Ну, я почти что догадался, — галантно сказал Май и полюбопытствовал: — За сколько же у вас купят это произведение?
— На семьсот долларов потянет, — важно ответил Толик.
«И за это вы мучаетесь, увязая в собственной бездарности?» — вскричал про себя Май, осознавая, что он — богач и что никто о позорном сговоре с Титом никогда не узнает. Если же спросят, откуда деньги взялись, можно будет
— Да! — забывшись, воскликнул он. — Хочу и буду, как все!
— Ты совсем пить бросил? — невинно спросил Толик.
Вопрос огорчил Мая: с ним в ошалевшие мысли встрял Анаэль, и радость стала меркнуть. Май начал бороться с наваждением, раздувая в себе подлое чувство превосходства над теми, кто получает всего лишь какие-то жалкие семьсот долларов за роман.
— Ты оглох? — спросил Толик.
— Я?.. Да… то есть… душно у вас, — пробормотал Май, отступая к выходу по разбросанным туфлям и рассыпанному мусору.
Кокошина открыла ему дверь, многозначительно напомнив:
— Так ты зайди к Шмухлярову. Не забудь, что я говорила.
— Да, да, — кивнул Май, дергано улыбаясь. — Что-то про кости мертвецов…
Он вышел, наступив на ореховую скорлупу. Солнечный свет затоплял лестничную площадку. Май прошел сквозь него и тихо замычал от сердечной боли: где теперь Анаэль? Неужели он бросил Мая навсегда? Проклятая пощечина!.. И ведь что интересно: Май в своей жизни никого пальцем не тронул. «Затмение, затмение нашло!» — твердил он, сбегая по лестнице. От отчаяния Май уверовал на миг, что Анаэль слышит его и, оказавшись на улице, выкрикнул с мольбой: «Затмение! Затмение!..»
— Семе-ен! — окликнули его.
Но то был не летучий голос Анаэля — Кокошина лукаво морщилась из-за цветочных горшков. Не успел Май пошевелиться, как она метнула в него увесистой книгой, понукающе крикнув:
— Отдай Шмухлярову! Это — его!
Май поднял с тротуара «Словарь синонимов», а Кокошина шутливо погрозила пальчиком и канула в глубь комнаты. Май понял, что облапошен, и поплелся, куда его принудили — к бывшему другу.
Кирилл Шмухляров считался человеком известным. Никто, впрочем, не смог бы определить, чем именно он был известен: то ли критическими статьями, то ли сценариями… Надо отметить, что во всех этих ипостасях Шмухляров чувствовал себя органично: бойко, гладко, часто даже остроумно писал свои опусы. Когда-то Шмухляров и Май учились вместе на филологическом факультете университета, одновременно занялись писательством и вступили в секцию молодых прозаиков, попав под жилистое крыло Софьи Львовны. Два друга даже пробовали писать вместе, как Ильф и Петров, но неудачно: Май был слишком ленив, а Шмухляров непоседлив. Это — вкупе с жаждой удовольствий — толкало Шмухлярова на поиски денежных средств. Май участвовал в поисках скорее из любви к самому процессу, чем к результату.
Ах, как весело они жили! Как путешествовали каждое лето в Одессу и проворачивали немыслимые авантюры, охотясь за невеликим заработком в санаториях и домах отдыха великолепного города! Май любил вспоминать то время до мельчайших деталей — до цвета самопальных джинсов друга и бухающих звуков санаторного квартета: аккордеон, медные тарелки, электрогитара и труба. В санатории (кажется, ветеранов труда)
Шмухляров вел кружок бальных танцев для пенсионерок, Май обучал искусству чеканки пенсионеров. Но о бальных танцах и чеканке друзья имели самое приблизительное представление. Пришлось до всего доходить своим умом, приступив к практическим занятиям. Благо ветераны, разморенные дневной жарой, были доверчивы. Май восторженно наблюдал, как его дерзкий друг выделывает жутковатые па, шаркая ветхими сандалиями по полу и начальственно покрикивая на бедных старушек: «Мазурка, медам! Айн, цвай, драй!.. Крепче ногу держать, кому сказал!» И они подчинялись, бедные.
Насладившись мазуркой, Май отправлялся в «комнату активного отдыха» и обучал азам чеканки пятерых суровых ветеранов. Как и Остап Бендер, Май совершенно не умел рисовать, а чеканка его вообще раздражала. Но выход из положения был найден: Май предстал перед ветеранами великим теоретиком чеканки! Он много и витиевато рассказывал о поющей линии рисунка, о нетленности металла, о поэтичности выщерблин и зазубрин на нем. И чем более нетрезв был Май, тем наглее. Но ветераны, словно в ступоре, внимали молча, обуреваемые нездоровой страстью к чеканке. Глаза их горели, молотки в руках подрагивали. Когда страсть ветеранов переходила в стадию исступления, Май водружал на стол старый чугунный утюг и командовал: «Вперед, мои неофиты-чеканшики!» Ветераны со стоном бросались изображать уродливый предмет на металлических пластинах, скрежеща и лязгая чеканами. А Май курил «Приму» и грозно подхлестывал: «Крепче руку держать, кому сказал!» Его крики были слышны даже на танцплощадке, где измочаленные мазуркой старухи тщетно бились над требованием Шмухлярова «держать крепче ногу».
Одесские каникулы — это было безбрежное счастье. И чем дальше отлетало то время, тем острее Май понимал его простую прелесть: прогулки по Приморскому бульвару, поездки на трамвае номер пять, походы на привоз и хулиганские забавы, вполне невинные по нынешним временам — напиться водки и заночевать на Соборной площади, у подножия памятника Воронцову; проникнуть в Оперный театр и появиться — в уличных шортах — на сцене, в опере «Кармен», приветствуя криками «Ура!» тореадора Эскамильо. Последний подвиг закончился триумфальным бегством от милиционеров и разъяренного Эскамильо. Спаслись друзья на шестнадцатой станции Фонтана, в мужском монастыре.
Здесь они разговорились с молодым быстроглазым монахом. Ярый антиклерикал Шмухляров принялся убеждать его в бессмысленности пострига. Май молчал; он побаивался церкви и думал, что православный монах должен почему-то не любить его, иудея. Впрочем, иудейской религии Май тоже не знал. «Ну что, отче, днями все молитвы читаешь и поклоны бьешь вместо активного служения Отечеству на ниве, положим, сталелитейной промышленности? — глумился Шмухляров, потирая ухо, ободранное ногтями тореадора Эскамильо. — Всуе акафисты твои, отче!» «Ухо-то не трите, еще больше заболит», — весело ответствовал монах.
Ударил колокол. Монах заспешил в трапезную, но внезапно взглянул на Мая и остановился. Май смущенно улыбнулся. Монах достал из холщовой заплечной сумы узкий деревянный ящичек, молча вручил Маю, поклонился друзьям и скрылся. К чему был этот дар и почему монах выбрал именно Мая, осталось тайной. За годы после той встречи Май прочитал Библию не один раз, но так и не сумел превозмочь робость перед церковью — напротив, она укрепилась. Шмухляров этого чувства не понимал и называл Библию сборником еврейских анекдотов. Он был циничен всегда — до перелома в своей жизни и после него.